«Дали позволялось многое из того, за что любого другого постояльца выставили бы из отеля», — утверждал один из служащих «Сент-Реджиса». В парижском «Мерисе» делали такое же исключение для Энди Уорхола.

В 1962 году средства массовой информации устроили очередную шумиху вокруг имени Дали: Юбер Дювиле, хорошо известный в парижском свете, решил дать торжественный обед в честь знаменитого художника, но тот согласился принять в нем участие только при условии, что это мероприятие состоится 14 декабря. Почему? Загадка! В назначенный день за десертом была оглашена причина выбора именно этой даты: Дали желал, чтобы отныне 14 декабря — день рождения квантовой теории Макса Планка — регулярно отмечалось как День науки наподобие 14 июля[514]. Представители прессы были озадачены, они хорошо погрели руки на мягких часах и Перпиньянском вокзале, но мало что знали о Планке и квантах, а посему им не очень пришелся по вкусу этот новый Дали и его «new look»[515].

А тот продолжал упорствовать: «Достижения науки грандиозны... Но с точки зрения духовности наша цивилизация находится на очень низком уровне. Между физикой и метафизикой произошел разрыв. Узкая специализация, которую мы сейчас наблюдаем, это чудовищная вещь, она приводит к тому, что прогресс в отдельных областях науки не способствует общему прогрессу».

В 1963 году Дали пишет картину «Портрет моего покойного брата» в стиле Лихтенстейна[516] и публикует статью, которую он прятал долгие годы: «Трагический миф "Ангелуса" Милле». В эпиграф статьи вынесено следующее утверждение: «Законы нравственности непременно должны иметь божественное происхождение, ибо еще задолго до десяти заповедей Моисея они уже были заложены в спирали генетического кода».

Он скажет: «Нет ничего более монархического, чем молекула ДНК». На ДНК, которая одним своим существованием доказывала, что Бог есть, можно было свалить всё.

Как следует из книги «Дали мне сказал» Луи Повеля, наш герой, излагая свою позицию, пошел еще дальше. «Мои мягкие часы, носители информации о незапамятных и желатинообразных временах, — говорил он, — есть не что иное, как специфическая ДНК, называемая спящей, в которой заключена память вида. Тимоти Лири[517], поборник "Лиги борьбы за внутреннюю свободу", утверждал, что углубленное изучение ЛСД, как любой эксперимент мистического характера, имеет целью вскрыть эти внутренние связи, завести, так сказать, мягкие часы и таким образом подключить душу человека к первоначальной энергии. Это заслуживает изучения, поскольку я верю, что мы находимся в преддверии возрождения мистики, которая приведет нас к возрождению монархии».

В данном случае предметом обсуждения была вовсе не ДНК, а монархия.

Дали редко говорил что-либо просто так. А это было время, когда, как он прекрасно осознавал, его можно было упрекнуть в заигрываниях с франкистским режимом. Маленький кивок в сторону монархии, другой — в сторону анархии третий - в сторону ДНК. Пусть это ничего не проясняет, зато позволяет наводить тень на плетень, создавать флёр шутовства и ускользать таким образом от ответственности. «Это же Дали», — будут говорить люди.

У Дали было множество дел, поскольку в 1974 году, когда открывался его Театр-Музей в Фигерасе, он еще решил взяться за старое и записать свою поэму-оперу «Быть Богом» в собственном исполнении. Согласно замыслу, Дали был «почти» Богом. Только почти, ибо, если бы он действительно был Богом, о чем хор без устали напоминал нам на протяжении всей «поэмы-оперы», он не стал бы Дали...

Помимо всего прочего это произведение было пропитано сильнейшим антидемократическим духом. В одном из своих монологов Дали, несмотря на то, что никто не давал для этого повода, горячо встает на защиту Хосе Антонио Примо де Риверы и иронически отзывается об избирательных системах, которые позволяют голосовать разным «кретинам». Столь же горячей была хвала абсолютной монархии. Вероятно, Дали уже начал готовиться к общению с новой властью, которая придет на смену режиму Франко.

В то же самое время Дали, придя в ужас от мысли, что может умереть, начал собирать материалы о криогенной заморозке живых существ, которая в то время произвела фурор в Америке и о которой писали во всех газетах и журналах. Дальновидность его достойна всяческих похвал. Представьте только, вы больны, вас помещают в емкость со льдом (или, точнее, с гелием), вынимают вас оттуда спустя сто лет и, благодаря научно-техническому прогрессу, излечивают от рака, болезни Альцгеймера или еще не знаю от чего. Достаточно заплатить пятьдесят тысяч долларов и дождаться, чтобы изыскания в этой области (говорят, довольно далеко продвинувшиеся) удачно завершились. Дали готов был выложить эти деньги (подобно Уорхолу, заплатившему крупную сумму какому-то шарлатану за якобы заряженный им магический кристалл); но разработка метода криогенной заморозки затягивалась, и Дали пришлось смириться с тем, что не быть ему первым замороженным гением своего столетия.

Излишнее легковерие? Возможно. Но оно было связано со страхом смерти. Это было легковерие человека, преклонявшегося перед достижениями современной ему науки, которая, казалось, всё может, всё подвергает пересмотру, так почему бы и смерть ей не победить?

Мы увидим, что в последующие годы своей жизни Дали увлечется изысканиями в области оптики и проявит живейший интерес к лазеру и голограммам, решив, что с их помощью можно будет подступиться к той проблеме, что давно уже его занимала: проблеме третьего измерения.

Дали и наука? Его любовь к ней — самая прекрасная в зрелые годы.

Его истинная страсть.

В предисловии к каталогу выставки Дали в нью-йоркском Музее современного искусства в 1946 году Джеймс Трэлл Соби писал: «Дали — это хищная рыба, которая рыщет в холодных водах искусства и теплых водах науки».

Он все чаще устраивает встречи с учеными и вступает с ними в дискуссии. В интервью журналу «Соваж», которое Рикардо Мае Пейнадо и Карлос Рохас пересказывают в своей книге под названием «Дали», он утверждал, что некоторые ученые, испытав разочарование от того, что он оказался отнюдь не психом, стали вдруг относиться к нему с симпатией и говорить по поводу сказанного им: «А это не так уж глупо, как кажется на первый взгляд»; «Мое единственное преимущество заключается в том, что я абсолютно ничего не знаю. Так что я могу воплощать свои самые причудливые и несуразные капризы, основываясь на том, о чем где-то что-то прочитал. А поскольку я все-таки гений, то время от времени я говорю вещи, которые кажутся им не такими уж невероятными».

24 января 1989 года в номере «Фигаро», посвященном памяти скончавшегося накануне Дали, Мари Анн Болль рассказала о беседе, которая состоялась в 1985 году между Дали и лауреатом Нобелевской премии по химии Ильей Пригожиным. Предвидя свою близкую смерть, Дали устроил в своем Театре-Музее научный симпозиум под названием «Культура и наука: детерминизм и свобода», на котором схлестнулись Рене Том и Пригожин. За работой симпозиума Дали следил из своей комнаты благодаря установленной в конференц-зале видеокамере.

Желая детальнее разобраться в сути спора ученых, Дали пригласил в свои личные покои кое-кого из выступавших на симпозиуме. Мари Анн Болль, в свою очередь, обратилась с вопросом к Пригожину:

«Что связывает Дали с наукой? Вас не удивляет, что именно Фонд Дали организует коллоквиум на тему, волнующую современную науку?»

«Дали всегда с интересом следил за развитием науки в двадцатом веке, — ответил ей известный ученый. — Кандинский и Мондриан черпали вдохновение в теософии, пытаясь одолеть вакуум, подобный тому, что мы наблюдаем у Малевича, а Дали создал целую серию работ, прославляющих различные научные достижения: третье измерение- открытие Уотсона, Крика и Уилкинса[518], суть которого в том что структура молекулы ДНК имеет вид двойной спирали; теорию катастроф Рене Тома; голограммы. Он искренне интересовался не только научными открытиями, которые могли найти применение в искусстве, но и базовыми концепциями фундаментальной науки».