— Подожди-ка. Не понял. За границу что ли? Когда ты всё успел?

— Кто меня в загранку пустит с наглосранской рожей? Там, кроме блата и взятки хорошей, надо ж и языки, и женатым быть, партейным коммунистом. А я чего? валенок деревенский, в языках ни бе, ни ме, ни кукареку. Туристический вагон, — пояснил Кондрат. — Туры по России, по Золотому кольцу. И то на подменку, отпуска-декреты. Всё то же самое, только вагончики гедээровские, новые, бельишко им путёвое, с покрывалами. Мыльце, шмыльце. Все дела. У меня тогда напарница была, молодая девчонка, пигалица совсем, из немцев казахстанских. Они имя у нее спросили, — а они знакомятся сразу! даже как-то приятно себя чувствуешь, человека в тебе видят, а не подай-принеси. А имя-то у нее немецкое. Как узнали, что немка, тут дружба, фройншафт, всё! Этот идет — я познакомлюсь, другой — я тоже хочу, и вот весь вагон туда-сюда: знакомиться. Закормили ее шоколадом. И веселые какие-то, поют. До сих пор вспоминаю.

— Кончай, заебал своим поездом, — остановил брата Степа. — Тут брательник в гости пришел и не поговорить по-путнему. Бубнит и бубнит.

— Щас в угол поставлю, — пригрозил Кондрат. — Сидишь и сиди, не вякай, мелочь пузатая. Еще водку жрет! А ну дай сюда! — Кондрат схватил со стола бутылку.

— Тиха! — вмешался я. — Мужик он взрослый. Голова на плечах. Всё хоккей, — сказал я Степе. — Мне, честное слово, интересно. Давай послушаем малехо.

— Да гундит и гундит, — отвернулся Степа.

Налили мировую. Ополовинили третью. Кондрат подобрел.

— А болгары, ну те скупердяи. Накупят у нас электрических приборов: всяких кофемолок да примусов, а обратно — без денюжек. Кофе будем, спрашиваю? Нам бы чаю, — вытянул губы трубочкой Кондрат. — Чаю, так чаю. Так и то норовят копеечку недодать. Ну поедем еще вместе, думаю, попадетесь вы мне, я вам устрою красивую жизнь, братье-славяне.

— А как устроишь? — спросил Мамонтенок.

— Как устраивают. Ты не знаешь как что ли? Встану на принцип и всё. Будут ходить по уставу. Да сотни способов. Возьму и обую по полной программе. Я знаешь сколько на одном чае делал? Да чай — где там чай, там чаем и не пахло, водичку содой да солью подкрашивал. Темный и ладно. А чем пахнет? спрашивают подозрительным голосом. А вода какая? отвечаю. Ты хоть раз в поезде нормальный чай пил? А чего спрашиваешь?

— Действительно, помои.

— Ну вот, так, обычно, едешь, у тебя стопочка с мелочью. Серебро там, меди немного на самый низ насыпано. Стопочка не высокая, не низкая, но забираться в нее неудобно, пальцы особо не пролазят. Я прихожу, стопочку ставлю, предлагаю за чаек рассчитаться, стаканы забираю, а сам не смотрю, стаканы понес. Хочешь — положи меньше, я на доверии работаю, копеечное дело, да? я вообще не смотрю. А обычно ведь едут люди, дорога — она, ясно, уже расход. Копейка туда — копейка сюда. Есть и саввы такие — перед другими, ему что пятак, что гривенник. Так и наваривается. А как еще? На зарплату?

— Да, — вздохнул я, — на зарплату шелков надолго хватит.

— Давай-ка, — поднял рюмку Кондрат. — Эй, молодежь, опять блевать будем, — погрозил он пальцем.

— Сам-то, — уничижительно сказал Степа.

— А народу какого только не повидал. Уж такие чудики едут, так куролесят, это не расскажешь. — Кондрат поклевал вилкой в торте. — Слушай-ка, а чего это мы? Давай споем, — предложил он, — и сам же начал, отложив вилку: — Молодость моя-я, Белоруссия…

— Всё, всё, — забеспокоился Степа, — больше ему не наливайте. Всё-всё-всё. Он уже готовый.

— Песни партизан, алая заря, — подхватил Мамонтёнок, рявкнув гармонью.

— Молодость моя, Белоруссия, — с азартом включился Степа, махнув рукой.

— Эх, душевная песня[65], — прослезился Кондрат, когда единственно известный всем припев был спет по четвертому разу. — Ну-ка, за это дело, — приподнял он пустую стопку, протягивая брату.

— Тебе не нальем! — выпалил ему Степа в лицо.

— Не нальешь? — спокойно спросил Кондрат. — Ну и не надо.

— Вот и молодец, — похвалил Степа и степенно размахнул нам по сто грамм.

Кондрат неторопливо взял его стопку, бережно поднёс и выпил медленными глоточками.

— Завтра не говори мне ничего, — со слезой в голосе сказал Степа.

Кондрат посидел немного в строгой задумчивости, поджав губы и изредка поглядывая на нас исподлобья. Потом запрокинул голову назад и отвалился на спинку стула, открыв рот.

— Давайте-ка… — начал было Степа, но тут Кондрат с размаху рухнул лицом в тарелку.

Недоеденный торт брызнул по сторонам, заляпав обои, скатерть и Степину рубашку.

— Я же предупреждал, — запричитал Степа. — Я же говорил: запел «Белоруссию» — уже всё! готовый! Я же говорил — не надо!! Куда пьет? Куда еще?

Выволокли Кондрата из-за стола, забросили на койку. Белорусский синдром.

— Лицом вниз — если блевать будет, так чтоб не задохнулся. Ой, Кондрат, ну, Кондрат, — переживал Степа. — А на танцы собрался, зачем так вино жрать?

— Закусывать надо, — авторитетно сказал Мамонтёнок. — В кино и то говорят: закусывайте.

В дверь постучали. Заглянул неопределенного возраста мужик с глазами бешеного таракана на изжеванном лице.

— Подифера, — неприветливо сказал Мамонтёнок, — чё тебе?

— Дай опахнуться, — просипел мужик.

— Он по-пьяни с седьмого этажа ебанулся, — сказал мне Степа. — И хоть бы полстолька, дураку. Встал и пошел. Пришел домой, лег на кроватушку, но уж и не поднялся. Ногу, оказалось, сломал, мудошвили. А через недельку с Юрой-Ампару на пару накеросинились и костыли где-то посеял. На, — протянул он иссохшему Подифере стакан, — и вали!

Мужик выпил, икнул, водка отравой пошла обратно, он зажал рот, не выпуская рвотину, и проглотил всё, скривившись. Молча вышел.

— Одеколоны, лосьоны для бритья, стеклоочистители, «Бориса Федоровича»[66] — любой керосин жрут, что горит. Пили чего-то, политуру что ли или морилку — посинели все. Синие ходили, как Фантомасы. О, гаврики. И наш Кондрат, — Степа погрозил спящему брату кулачком, — в их компанию метит.

Пили.

Пели.

Потом снова пели и снова пили, но то ли от сытной закуски, то ли от чего другого, но водка меня не брала. А вот друзей-приятелей…

После очередной рюмки Степа с Мамонтенком отношения стали выяснять. Степа нож столовый схватил, Мамонтенок вилку. Пришлось вмешаться:

— Нельзя! Христос воскресе!

— Он у меня воскресе, — погрозил Степа. — У них в деревне все такие, кошкодавы. Кошку не купили, а на базаре задавили.

— Чё? Чё? Ты знаешь, чё я тебе за это сделаю, Степа?

— Хватит, хватит, — успокаивал я, — завтра будете пазгаться. Давайте лучше Кондрату яйца к Пасхе покрасим.

— А чем? — оживился Степа.

— Да вон красной пастой.

Сказано-сделано. Одно яйцо красной, другое — синей. Сначала выдули из стержней на бумажку, затем Степа, хихикая, намазал.

— А на письке напиши: «Христос воскрес».

Степа рад стараться. Всем сразу стало весело, хорошо. Кадры на пару про Вологду-гду-гду запели. Здорово у них получается. Тут и Лелик за мной зашел, как договаривались — всё равно по дороге. Кондратовы яйца показали.

— Смешно, — похвалил Лёлик, и мы пошли в кабак, на работу.

Настроение какое-то в праздник: и всё хорошо вроде бы и что-то не так. Вот и погодка нынче расщедрилась, ни облачка на небе. Радоваться бы, а жарко. И так плохо, и эдак не хорошо. Пыль. Грязь. Проспект в бумажках от мороженого, в сморщенных трупиках воздушных шаров, в окурках, смятых бумажных стаканчиках. Из окон музон орущий: колонки выставили и — кто кого перещеголяет.

Н-да. Кто-то отдыхает, или сладенько спит, а кому на работку. Так лень, что ноги не идут.

— Смешно будет, если Маныч не придет.

— Включим им магнитофон, упырям, да домой. Переставят уж, я думаю, девки пленку. И Собакевич этот чертов, картошку сажает. Как там аптекари поживают, расскажи лучше.