Проверил я наличность: перси налитые, тяжелые, соски твердые, как карандаши, пальцем тронул, сразу заворковала, давай на шею ярославной бросаться, засунула язык ко мне в рот и вот шуровать там, как кочерёжкой. Гули-гули-шуры-муры-трали-вали. Кошку драли.

Только прилетели, сразу сели. В ванную. Только ружо вынул, только на исходные, только дева приладилась, тут я и приехал. Брызнуло, аж обратно всё, и по усалам и в рот попадалом. Сама виновата, довела мальчёнку. Аж джины обдряпал своей же продукцией, у нее кофтенка выходная забрызгана. Посмеялась, подзамыла одёжу мне и себе. Ой, веселая девка. Ой, будьте нате и стрекоза.

Минька с напарницей время не теряли, стол накрыли, нам «горько» крикнули. Не настолько я кирной, чтоб взасос — в шею синячину девушке засадил. Вечная память. Штаб-с капитан Овечкин. Что-то тянет меня к ней и тянет. Не наелся. Ну как на свете без любви прожить?

Выпили, закусили, свет притушили, музычку включили. Двести второй «Юпитер» «Кам тест зе бэнд» на девятнадцатой скорости мотает. Гляди-ко — в ногу со временем. От «Ю кип он мувин»[39] потащились слегонца. Эти на диванчике пристроились, рука у Миньки уже в заповедных и дремучих, щепает там на волосянке, глазом мне на дверь косит.

Потехе — время, делу — час. В опочивальню, на перины. Разоблачил мамзель не торопясь, она только глазами водит, как кукла. Клубника в сметане. Всё при всём. «Плейбой» в вашем доме. Запрещенный фильм. Даже если случилась ночь после тяжелого дня — только помани: без соли, без перца, без горчицы. Огонь-девка. Главный калибр.

Шашки наголо! Набросились мы друг на друга, будто ввек не пробовали, и сразу две, не отвлекаясь, я отчебучил. Сам себе удивился. Мы должны всем рекордам наши звонкие дать имена!

А симпатия моя нонешная, надо признать, просто ас. Фигуры крутит высочайшего пилотажа. Пропеллером подо мной изошла, махает до потолка, трудяга.

Полежали чуток, перекурили одну на двоих, положила она случайно ручонку на мое добро и снова я завелся юлой-волчком. И по колхозному — пирожком, и в конницу Буденного поигрались, по долинам и по взгорьям. Редких дарований девушка, по-профессорски, мышцой внутри работает. Вся делу отдана. И вьется спинкою атласной, и извивается кольцом, и изнывает сладострастно в томленьи пылком и живом! Одно сопровождение чего стоит! И постонет, и подвоет, и порычит. Очень самозабвенно получается, даже если привирает. И говорят же вот, пришло мне в голову: сдуру можно и сломать — до костей втирается-вертится, будто вор на коле. Правильно говорит Минька — хорошая тётка на хую не дремлет.

Простыни винтом-колесом, еле выкарабкались, пошли нагишом замываться, одеться сил нет, да и не к чему. Люба-голуба поливает, а у меня в бой рвется, дурак-то. Понравилось ему. Этой смешно, приголубила, но чтой-то безрезультатно: торчун-торчуном, а отдачи никакой, порог какой-то. Муслякала она, муслякала — без толку. Решили это дело погодить. Не пропадать же добру почем зря. В простыни завернулись, патрициями в гостиную просеменили.

Подельники наши возятся, только пар валит. Минька подружку на пол сволок, места ему мало и земли, и вот она под ним радостью исходит. Ноги чуть ли не до люстры отрастила — Би-би-си можно принимать, а этот ее в чулках оставил и в поясе: любит поизгаляться, ефрейтор запаса.

Жарит Минька, рюмки на столе трясутся, у соседей лампочки мигают, швы в панелях расходятся. Бой идет не ради славы, ради жизни на земле. Нас нулём, бесстыжие, сильно друг другом увлеклись, а и ладно, мы с Любой поближе к столу, жрать охота, как из пушки. Как сели уминать, всё б подмели, да Минька вмешался, такой аппетит у парня, даже трусы не надел. Торопился. Чует, что мы, как чайки.

Квакнули сухарика, чтобы елось и пилось, чтоб хотелось и моглось, консервы корочкой вылизали, поддонки додули и зазевали в полный рот. Четвертый час ночи, что ни говори.

Минька ближе к дивану, буйну голову на подушки клонит. Мы простыни подтянули и к себе галопом. Ухнула кроватка с разбегу. Представление должно продолжаться. Фри дог найт[40]. Цирковой марш. Тум-тум-туру-туру-туру-тум-тум-туру…

Легла полюбовница головой мне на живот и давай предметом играться и так, и эдак, а предмет и не так, и не эдак — экая конфузия! Она и за живот куснет, и волосами помашет, и поцелует, и к сердцу прижмет — оживила-таки: пятьдесят на пятьдесят, крючком-дрючком. Стала его шершавым рихтовать, не забывая саму себя пальцами драконить, заахала-заохала, тут и я в нее распаренным ворвался, как Красная Армия в Берлин.

Умелая, ох, умелая. Слишком уж умелая — знает, как завести. Так куда-то получилось глубоко, видимо открылись тайные ходы, закричала криком, ногтями спину на ремни, плугом десятиотвальным, бороной дисковой. Извержение Везувия и Фудзиямы, Гога и Магога: матрац — насквозь, склизкое пятно на простыни тазом не прикрыть. А ну ее к чертовой матери! Без простыни!!

Тут же я и уснул. Морфей подкрался незаметно.

Это вам не пирожки у Параньки со стола тибрить. На Западе за такой труд бешеные деньжищи отваливают. Люди живут этим. Это не пуп чесать деревянной ложкой. Это всё равно что мастер по гирьевому спорту. Это… это, едрить твою, без эпитетов.

10

В канун той ночки потемней, что низы от души повеселились на Дворцовой, у нас в верхах то ль нога попала в колесо, то ль вожжа под юбку, а может и просто с трезвых глаз, как оно бывает в неровный ухабистый час, сие действо к знаменательной дате присиропилось: звякнул замок, лязгнул пробой, щелкнула сувалда, шекспировское «мест нет» вывернулось наизнанку. Началась Вторая Пруссацкая война. А заодно банный день витринным стеклам, смотр-парад кастрюлей и сковородников, чистка поддувал и прочие прейскуранты санитарного дня.

Что до нас — нам что в рот, то и в горло, а вот могучая кучка резко отжалась на паркетах, дабы отскоблить, отмыть и отутюжить ту самую дорожку, которую умные люди совсем не благими намерениями выкладывают. Чем? Как бы это выразиться. Вроде б не учи отца. Но. На березе груши не растут. Посущественней, вот чем. Позапашистей что ли.

Лихо в белых халатах ждать себя не заставило, и как только халдейский народ отмучался, объявилось, будто из лампы Алладина. Шура мыла раму? Можете не вставать. И не проявив, даже для приличия, ни малейших признаков скорби, шлепнула хлорная лапа, пошло, без замаху, сиреневенькое вето, коие овощерезкой, как известно, не провернешь и всякой там «старорусской» милосранского разлива не смоешь. Калибр, милочка моя, не тот.

А почему, спрашивается, такое фэ? Нет бы прислушаться, как мы каждый вечер глотки дерем: «чтобы звери не рычали, надо лучше их кормить»[41]. Куда уж проще.

А те тоже, мазок на палочке, раззявили варежку: чем общепит пошлет. Накося — от черствой горбушки!

Зашла коса в болото. Посему мы в вынужденном простое. Загораем вечерами под одеялом. По общаге комиссия лазает с деканом, пьяных вынюхивает. Армейские бзики. Клава, я потею. Но делать нечего: дверь на крючок и молчок. Я волчка не завожу, я уселась и сижу. Нет нас дома и весь сказ. Минька в глухой отсып ушел, я же эти транскрипты, что у Маэстро выудил, решил почитать. Звякнул Любке вчера, принесла оставленное по забывчивости. По утрянке тогда руки в ноги: предки вот-вот должны были нагрянуть; девицы на пару, ни свет, ни заря, за стирку да пылесос схватились.

Сурьёзная пришла, тихая. Начепурилпась, будто русалка вылезла из омута. Размазюкалась жар-птицей — не узнать. Боевая раскраска.

Минька без слов к Лёлику свалил, освободил плацдарм. Хоть и натрудил я орудие, но на товсь! Наши жены — пушки заряжены.

Мир-дружба, прекратить огонь. Сегодня праздник у девчат. Этот день самый лучший в году. Роман сказал — авария, Демьян сказал — нефтяники, Лука сказал — ворчать. Краски — слово молвили на пару братья Губины, Иван и Митодор. Старик Пахом потупился и молвил в землю глядючи: духовка прохудилася. А Пров сказал: гостят.