— Я согласен, друзья, — прошептал он. — Наконец наша поездка к руснацким военачальникам причинит большой вред османам, а это на пользу Болгарии!

Звенигора облегченно вздохнул. Вот он, путь на отчизну!..

Замелькали, закружились в голове мысли, тревожно забилось сердце. Неужели через месяц-другой он будет на родной земле? Неужели вдохнет солоновато-горький полынный запах, смешанный с ароматом созревающего жита и кудрявого любистка? Принесет в Сечь кошевому отчет о своих странствиях в чужих краях да выпьет с товариством ковш жгучей горилки или игристого меда? Неужели наконец отворит скрипучие двери хатенки над Сулою, прижмет к груди поседевшую мать, онемеет от счастья, вглядываясь в дорогие сердцу лица сестры и деда?

Дыхание Арсена участилось. Прикрыл глаза, чтоб подольше задержать в мыслях картины родной земли, возникшие перед ним.

О родная земля! Ты как мать — единственная и неповторимая! И совсем необязательно, чтобы ты была самая красивая. На свете есть другие страны, полные волшебной красоты, где ласковый шум морского прибоя сливается с нежным пением радужных птиц, а запахи лавра или магнолии настояны на свежести южных ветров.

Ну так что ж!

Пусть ты скромнее в убранстве, пусть твоя красота не так заметна и не каждому бросается в глаза, но от этого ты не менее любима и дорога сыновнему сердцу, родная земля! Ты вошла в него вместе с молоком матери и шумом старой вербы у калитки, с плачем чайки у степного озерца и золотистым шорохом пшеничной нивы за селом, со звуками родного языка и девичьих песен по вечерам. Всем этим и многим другим, часто незаметным для глаза, ты, отчизна, вросла в сердце так прочно, что нет на свете силы, способной вырвать тебя из него и заменить другой…

В дни радости и в дни горя все чувства и помыслы наши мы отдаем тебе, родная земля, отчизна дорогая! Веселишься ли ты от полноты счастья, истекаешь ли кровью и на пожарищах воздеваешь к небу руки в проклятьях и мольбах, мы всегда с тобою, где б мы ни были. И пока в груди бьется сердце, мы не перестанем любить тебя, родная земля!

Прошел месяц. Преодолев немало трудностей и препятствий на пути, небольшой отряд всадников подъезжал к Каневу. То, что Арсен и его товарищи увидели на Правобережье, глубоко потрясло каждого. Весь край был опустошен. Города разорены, села сожжены. Тысячи мужчин, женщин и детей татары угнали в неволю. Большая часть населения бежала на Левобережье. Лишь у самого Днепра, среди Каневских гор, кое-где остались хутора, не видавшие еще ни татар, ни турок. Но люди были удручены и со дня на день ожидали беды.

Больше всех не терпелось Гриве. Он рвался в Канев. Там жили его старые родители, жена, пятеро малых детишек. Тревога и радость сменяли друг друга в его душе.

— Эх и угощу вас на славу, братья! — выкрикивал он, когда был в хорошем настроении. — Только б быстрее добраться до дома! Весь Канев скличу! Столов наставлю душ на пятьсот! Десять бочек горилки закуплю у шинкаря! Нищим пойду по свету, а всех угощу на радостях, что возвратился из басурманской неволи!

Но проезжали сожженное село или местечко — он умолкал и гневно сжимал огромные, как кувалды, кулаки. И долго потом от него не слышно было ни слова.

Когда перебрались через Рось, он все время был впереди. А за две версты до Канева оставил товарищей и погнал коня галопом. Только на горе, откуда был виден весь город, остановился и слез с коня. Здесь и догнали его друзья.

Он стоял остолбенев. Не шевельнулся, не произнес ни слова. Изменился в лице и потухшими глазами смотрел на те холмы, на которых когда-то стоял Канев. Теперь там чернело пожарище. Тянуло смрадом. В небе кружилось вороньё…

Наконец Звенигора тронул Гриву за плечо:

— Поедем, Степан.

Грива двинулся молча, не проронил ни слова, пока не спустились вниз, в широкое ущелье, ведущее к Днепру. Там он свернул в боковую улочку и вскоре остановился перед сгоревшим дворищем, с трудом слез с коня.

— Здесь была моя хата, — произнес глухо, словно про себя.

От дома остались только закопченная печь да обгоревшие угловые столбы. Посреди двора вздымала в небо обугленные ветви старая дуплистая груша. Грива подошел к ней, обхватил руками, прижался лбом к твердой, потрескавшейся коре. И застыл так в немом горе.

В глазах у Златки заблестели слезы. Все стояли понурившись. Чем утешишь товарища?

Неожиданно сзади раздался резкий женский смех:

— Ха-ха-ха! Приехали, басурманы? Еще поживиться хотите? У-у!.. Ироды!

Арсен даже вздрогнул. Он уже слышал подобный безумный смех, когда ехал по приказу Серко из Сечи в Турцию. Тоже на разоренном дворище, тоже после татарского набега.

Так вот как встречает его родная земля…

Он быстро повернулся. К ним подходила пожилая женщина с горящими глазами на худом измученном лице. Косы распущены, в них колючки репейника; видно, ночевала она в бурьяне.

— Проклятые! Все разорили! Всех забрали, поубивали! А теперь еще и любуетесь нашим горем, нехристи! — Женщина подняла вверх скрюченные руки и шла прямо на них. — Убейте и меня, ироды, чтоб мои очи не видели этого горя!..

Только сейчас Арсен понял, что она приняла их за турок. Ее ввело в заблуждение их одеяние.

— Мы не турки, мать! — бросился он к ней. — Мы свои! Из туретчины бежали… Вот и земляк ваш… Грива… вернулся.

Он указал на склоненную фигуру товарища.

Женщина недоверчиво оглядела незнакомцев и подошла к Гриве. Тот взглянул на нее мутными, невидящими глазами. Потом порывисто бросился к старой:

— Тетка! Тетушка Катерина!

— Степан!

Они обнялись.

— Где же… мои? — с трудом выдавил Грива.

Женщина уныло глянула на пожарище, на стоящих молча возле нее людей, и вдруг ее вид начал меняться на глазах. Губы болезненно скривились, глаза наполнились слезами.

— Спалили, Степан… Всех твоих спалили, нехристи!..

— Кто спалил?

— Татары.

— Здесь? В хате?

— Нет, канивчане долго оборонялись. Но выстоять не было сил. Почти все мужчины погибли в бою. А потом…

— А потом?

— Женщины, дети и старики спрятались в соборе. Заперлись там… А татары обложили стены соломой и подожгли. Так живьем и сгорели все… и твои тоже…

На Гриву страшно было смотреть. Он весь дрожал как в лихорадке. В глазах отчаяние и неистовство.

— Пошли к церкви! — И тронулся первым.

На холме, где стоял каневский собор, теперь лежала груда серой золы. Грива осторожно, словно боясь наступить на кого-нибудь, подошел к ней, упал на колени и долго стоял так, склонив голову. Потом достал из кармана бархатный кисет, высыпал из него прямо на землю серебряные монеты, наполнил кисет пеплом, перемешанным с человеческими костями, и повесил его себе на шею.

— Буду носить вас у самого сердца… — произнес глухо, обращаясь к тем, кто стоял сейчас перед ним в его мыслях: к своим детям, жене, к стареньким родителям. — Чтоб никогда не погасли жгучая ненависть и жажда мести!

Подошел к коню, вскочил в седло:

— Арсен, брат, поедем! Мне здесь больше делать нечего. Горит моя душа! Только кровью смогу погасить этот нестерпимый огонь, что палит меня… Поедем!.. Прощайте, тетка Катерина…

Он ударил коня и вихрем помчался крутой дорогой, ведущей вниз к Днепру. Звенигора сокрушенно покачал головой и дал знак ехать следом за ним.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

СЕСТРА

Было теплое весеннее утро. Не колыхнется воздух, настоянный на густых запахах степного бурьяна и луговых трав. Сизые дымки стремительно поднимаются над трубами белых мазанок, рассыпанных по широкой долине вдоль Сулы. Над водой колышется прозрачный утренний туман.

В одном из дворов, огороженном высоким узорчатым плетнем, послышались женские голоса.