Поздняк, узнав об этом, пошла к Решетняку проситься в нашу бригаду. Кстати, все уже давно забыли, что называли ее бригадой обреченных и даже бригадой смертников. Теперь называли — веселая бригада, так как мы часто смеялись. И царевна-несмеяна у нас была — Зина Фрадкина, она вообще никогда не смеялась. Но хлеб ела уже открыто, не прячась под свое котиковое манто.

Решетняк разрешил, чтобы Поздняк перешла в нашу бригаду. Она была счастливой, будто шла на освобождение.

Мы ее встретили хорошо, ласково.

Вслед за Татьяной Григорьевной Поздняк пришла девушка из нового этапа болгарка Дита, лет восемнадцати — необычайно прелестная и обаятельная. Вся бригада любовалась ею.

— Теперь у меня снова тридцать женщин, — улыбнулась я, умолчав, что одна умерла, а другая лежит в больнице при смерти. Это украинка Оксана Полищук, колхозница из-под Полтавы. Она прибыла в лагерь первой категории здоровья, в нашу бригаду попала, уже числясь третьей. Все у нас, и я в том числе, были третьей категории здоровья, четвертую категорию работать не заставляли. Умерла Оксана от водянки, и всё просила пить. Я навещала ее в караджарской больнице, и запомнилось, как она умоляла дать ей хоть глоток воды.

Женщины наперебой хвалились своим бригадиром.

— Она нас всех детками называет, — сообщила Дите Маруся Брачковская. — Она нам как мать. — (Маруся была младше меня на два года.)

Дита тоже стала ярой слушательницей. Норму по матам она перевыполняла, так как ловко плела жгуты…

Шура Федорова тоже работала теперь хорошо; когда я хотела помочь ей, кричала: «Я сама!»

Неожиданно производство матов прекратили.

Решетняк грустно и откровенно рассказал нам причину.

Хотя мы и заготовили сена с избытком… этот избыток нас и подвел. По решению Карагандинского обкома сено было вывезено в колхозы и совхозы области, где начался падеж скота. Лагерное начальство вынуждено было у себя сено заменить соломой. У нас было изрядное животноводство. На Волковском участке — коровы, телята и овцы. Нам не дали доплести даже начатые маты, мы их разорили, а солому погрузили на телеги и увезли.

День, начатый так неудачно, нам сделали выходным и банным. Мы вымылись до обеда, а потом собрались в полупустом бараке — остальные четыре бригады ушли на работу.

Поздняк ушла в соседний мужской барак побеседовать с бригадиром.

Бригадир Тарас Егорович. Когда мы работали в поле на снегозадержании, их бригада неподалеку рубила тал на берегу озера. Как я говорила, вокруг Волковского была цепь озер — по руслу пересохшей реки — и росло много ивняка, тала — чудесного материала для плетения корзин.

Но на Волковском корзин не плели, тал отправляли куда-то по соседству. Вот Поздняк и пошла посоветоваться, нельзя ли тал здесь оставлять. Обо всем рассказала мне. Я поняла ее с полуслова и отправилась к Решетняку.

— Начальник, — начала я, — а зачем мы отправляем тал на другой участок? Разве мы сами не могли бы плести корзины?

— Там хорошо плетут, а у нас никто не умеет, — пояснил начальник.

— Поздняк говорит, что еще на воле отлично плела корзины… Она могла бы и нас научить.

— Поздняк? — удивился начальник. Он на мгновение задумался. — Ладно, твоя бригада будет перебирать картофель на складе, а Поздняк пусть сплетет несколько корзин. Норма — две корзины в день. Пусть посидит дня два-три. Дай ей кого-нибудь в помощь. Если дело пойдет у вас… было бы хорошо.

— Спасибо. Пусть нам доставят тал в клуб.

— Распоряжусь, ладно.

Образцы у Поздняк оказались великолепны. Мы все пришли в восторг и выразили желание плести корзины.

Поздняк восхищалась талом. Гибок, красивых оттенков: зеленые, коричневые, красные и белые, если ободрать.

Учились с воодушевлением. На улице мела поземка, свистел леденящий ветер — но это только вдохновляло нас. За полторы-две недели мы научились отлично плести корзины.

Решетняк был нами доволен, нам вволю подбрасывала угля, и в клубе было уютно, тепло, даже жарко.

Я тоже с наслаждением плела корзинки, не подозревая, что когда-нибудь это ремесло буквально спасет меня от голодной смерти.

Только двум женщинам не понравилось плести корзины, и они перешли в бригаду транспортников, там было весьма нелегко, но выгодно. На участке Волковском не имелось ни одной грузовой (ни тем более легковой) машины, и обозы лошадей выходили в Караганду каждую неделю. Они что-то везли туда и что-то привозили из города.

Корзины наши где-то ценились, и Решетняк расширил производство. В нашу бригаду пришло человек пятнадцать мужчин. Они быстро, кроме троих, научились плести корзины, и… к нашей великой обиде, корзины у них выходили почему-то гораздо лучше, особенно у Валериана Георгиевича Петринского, бывшего преподавателя русского языка и литературы из Кировограда.

Мало того что он красиво сочетал цветные полосы, он, единственный среди нас, умел делать на корзинах узоры.

В феврале вся бригада переживала горе Маруси Брачковской. Я уже говорила о том, что она сидела как член семьи изменника родины, восемь лет. Мужу дали десять лет с правом переписки, и Маруся переписывалась с мужем. Их единственная дочка, семилетняя Майя, сначала была направлена органами в детский дом Подмосковья. Но Маруся и ее муж выхлопотали, чтоб ребенка отдали родителям Маруси, семье киевского доктора — невропатолога Брачковского. Просьба их была удовлетворена, и дедушка с бабушкой забрали ее к себе в Киев. За весь 1937 год это была единственная радость Маруси.

Отец и мать писали ей аккуратно, но после оккупации Украины переписка вдруг прекратилась. Маруся очень переживала, она опасалась, что отец не успел по каким-либо причинам эвакуироваться и остался при немцах. Как фашисты расправлялись с евреями, мы знали из газет и очень волновались.

Как только наши взяли Киев, Маруся сразу послала родителям письмо, но оно пришло обратно; адресат выбыл. Тогда Маруся начала писать подряд всем родным и знакомым, чьи адреса помнила или могла установить. Ответа не было. Тогда она написала в театр, где отец был лечащим врачом, и ответ был получен, хотя театр только что возвратился из эвакуации. Писала артистка… не помню ее имени. Она по возможности осторожно, подготавливая постепенно, сообщила Марусе, что старый доктор не мог эвакуироваться, так как про него просто забыли при эвакуации.

Обещали дать машину и не дали. Пока старый доктор бегал в поисках транспорта, в Киев вошли фашисты. Так его семья осталась при немцах. Вся надежда была на то, что все же врач и… беспартийный. Увы… он был еврей. Настал день, когда вся семья Брачковского шла в одном строю с тысячами других евреев, направляемых к Бабьему яру. С ними была дочка Маруси одиннадцатилетняя Майя…

Горе Маруси было беспредельным. Мы, все женщины, поплакали вместе с ней.

— Маруся, если хочешь, иди в барак и выплакайся там, пока все на работе… Может, будет легче…

— Как я мужу напишу об этом, бедняге? Ну, спасибо, я пойду…

Брачковская ушла. Мы работали сумрачно и молча, подавленные горем.

Ночью Маруся не спала. Она сидела у печки на лавке, ее била дрожь. Я поняла, что тоже не засну, и, когда все уснули, поднялась и села с ней рядом. Мы молчали… Я думала о том, что, если бы Сталин не организовал эти массовые аресты ни в чем не повинных людей, эта девочка, дочка Маруси, была бы жива. И еще думала о том, как ей страшно было идти в этот жуткий Бабий яр и там умирать. И о старом враче я думала. Вспоминал ли он перед смертью дочку и зятя, заключенных в лагерь.

А потом стала думать о Гитлере и Сталине… Как похожи эти люди друг на друга… словно близнецы. Да, духовно они именно словно близнецы. Но одного породил фашизм, другого… что породило другого? Как могло это произойти? Как народ, совершивший Великую Октябрьскую революцию, допустил развитие, укрепление и разнузданный террор духовного близнеца вождя фашистов?

Можно ли презирать народ за то, что он допустил все эти беззакония?

О боже, помоги мне разобраться!

Зачем умер Ленин Владимир Ильич? Милый, зачем ты умер?