— Нет, — клялся я шепотом кафельному полу. — Этого не будет. Я обязан их предупредить, я должен что-то сделать.
Голоса взрослых. Далекие-далекие.
— Теперь-то, Мозг, ты видишь, что я вынужден был подслушать. У меня не было выбора, — шептал я.
Не знаю, сколько времени я так просидел, но когда мама постучала, ответил я не сразу. Она даже не постучалась, а поскреблась.
— Фредди, ты здесь? — И после молчания: — Фредди, ты меня слышишь? Что ж не отвечаешь? С тобой все в порядке?
Со мной все в порядке? Я открыл. Войдя, мама обследовала помещение:
— Тогда что ты здесь сидишь, Фредд, и?
— Тебе непременно нужно звать меня Фредди. Ты не можешь говорить «Федерико», как все?
Она смерила меня долгим взглядом:
— Хорошо — Федерико.
Я протиснулся мимо нее в коридор. Они мне сами расскажут? Конечно, никто и словом не обмолвился. Мы спустились в столовую. Нетерпение, с которым я предвкушал свой вход в зал, испарилось. Что такое забинтованная рука в сравнении с тем, что приближалось? С первого взгляда было видно, что все в курсе. Наши раны никого более не занимали. Появился Луиджи, воспитанно шагая с мамой за ручку. Половина лица иссиня-желтая, глаз темно-фиолетовый. У Симонетты ошкарябан нос и щедро залита йодом ранка на лбу. У Бруно спеленута повязкой голова — Бог знает для чего! Братья Фуско разукрашены пластырем художественно-беспорядочным образом. Мы переглядывались украдкой. Взрослые старались непринужденно болтать. Когда вошла Лаура, неся первую пирамиду аппетитных спагетти, тишина накрыла зал, как мокрым одеялом.
Лаура расставляла закуску с еще большим грохотом, чем всегда, она вздыхала и причитала по поводу нашего вида. Она гладила нас, а ее испуганные глаза молили о словечке в ответ, но никто из взрослых не обратил на нее внимания. Даже мама, хотя она еле-еле справлялась с собой.
Волосы Лауры растрепались, лицо смялось, как и все дородное тело. Слезы проложили бороздки по щекам, и все кончилось тем, что Лаура с рыданиями убежала в буфетную. Самый момент для наития, решил я. Сжал под столом здоровый кулак и стиснул зубы. Ну давай! Я уже спешил Лауре вслед. Вот сейчас, освободившись ото всех уз, я найду нужные слова. Но — ничего. Наитие подвело! От тоски и смущения я принялся работать вилкой.
— Никита, мы должны что-то сделать! — разобрал я мамин шепот. — Это невозможно.
Отец:
— Дорогая, но что мы можем сделать? Мы же не можем идти против всех?
— Но это же бесчеловечно! Как они могут быть такими жестокими! Мы должны дать ей понять, что мы думаем.
— Они не жестокие, они напуганные.
— Жалкие, жалкие люди.
— Но разве ты не боишься за Леню с Фредриком. А если Краузер прав? И они нападут снова? И все кончится гораздо печальней?
— Но объясни мне, Никита, с чего вдруг они нападут на них?
— А с чего в этот раз напали?
Я уставился в тарелку.
Когда мы выходили из столовой, сзади меня возникла Анна-Мария. Она обхватила меня за плечи, и голова моя затерялась у нее на груди.
— Chao bello. — Голос шел из груди и прямо мне в ухо, потом она чуть отстранила меня и запечатлела мягкий, помадный поцелуй на моей щеке.
Теперь я сидел на кровати и осторожно трогал щеку. Я обмишурился. Анна-Мария спутала мне все карты, потому как, пока обед преодолевал закуску, горячее и десерт, я оттачивал план, как мне ускользнуть от надзора и забраться снова в Мозг. Мне нужно туда! План состоял в том, что я терял на лестнице башмак, и пока я завязывал его, все уходили вперед, а тогда — хопс! — в соседний коридор, и был таков. Теперь башмаки оставалось только зашвырнуть под кровать, поскольку по лестнице я взлетел прыжками, вращая головой, как заводной.
Можно притвориться засевшим в туалете, но такая версия дает слишком мало времени. Стоит мне просидеть в этом кабинете дольше пяти минут, как под дверями возникает мама со своим неизменным «Фредрик, с тобой все в порядке?». Даже не хочу думать, что будет, если меня там не найдут.
Тут мне был подарен вечерний мамин поцелуй. Я ответил на него жарко, как только мог. Заслуженное есть заслуженное…
Едва мама ушла, заныла рука. Я вертелся и так и сяк, но все было больно. Только вытянуть руку и придерживать второй, но тогда спать невозможно. И мысль про Мозг засвербила с ночной настойчивостью. Может, если притвориться спящим… Вполне возможно. Если домашние поторопятся улечься. Хоть бы отец раз в жизни обошелся без ежевечерней книжки в постели!
В доме так звеняще тихо. Все заняты интригами. Интересно, обо мне говорят? В руке тикало. Секунда за секундой, несчетное множество минут. Засопел уснувший Малыш, Нина видела уже десятый сон. Родители потушили свет, легли и разговаривают шепотом. Паузы между словами все удлинялись.
На секунду меня сморило, но я тут же проснулся. Мама стояла у моей кровати и внимательно всматривалась в меня.
Было нетемно, я отчетливо различал ее и задышал сонно, медленно, наблюдая за мамой из-под прикрытых ресниц.
— Что, спит? — спросил отец с кровати.
— Да, — прошептала мама в ответ. — Как всегда, спит без задних ног.
— Иди ко мне, — пророкотал отец.
И она засеменила к нему, что-то квохча.
Одеяла скомканы, кровать скрипит, мне вслушиваться, всматриваться. Ходит ходуном диванный валик — полсмешка — полслова — вскрик — шиканье — вздымающаяся отцова спина, мощная, матовая — мамины ноги — натягиваемое одеяло — тяжелая-тяжелая рябь накрывает комнату. Я всматриваюсь и вслушиваюсь. Огромная образина у двери притаилась, делает что-то на полу. В сером свете из окна видно что-то четырехногое, скрючившееся под мойкой, какая-то тень по зеркалу, по потолку. Может, это просто сама раковина? А что это за рыло проперло стену? А бьющее в окно крыло летучей мыши по размаху вроде больше тянет на Феникса? Привидение под моей кроватью тихохонько ворочается, боится высунуться — пока! И скелеты замурованных в стены Строцци изготовились в своих нишах. И уже шмыгают по коридорам и лестницам. Может, это богомерзкие приспешники Аида? А вот окровавленный герой Агамемнон — и все они сгрудились в углу, где темнота гуще.
Сквозь толщу одеял — задушенный, невольный — до меня долетает вскрик. Свет. Я осторожно высовываю голову.
Мама присела над биде, льется вода, низкий смех отца, довольный, уютный. У двери огромный шкаф с широченной подставкой. Финиковая пальма тянется к окну, а в углу висят наши пальто.
Я откинул одеяло и вылез из кровати. Мама судорожно прикрылась полотенцем:
— Фредрик, ты не спишь?
— Я в туалет, — промычал я.
— Ты не заболел?
— Мне просто в туалет нужно.
Я натянул свитер, сунул ноги в башмаки, а нож — в карман.
Ботинки с моими голыми ногами захлюпали к двери.
В коридоре я замер. Там кто-то стоял. Что-то большое, длинное. Наверно, это внутри меня. Тишина наводнилась звуками. Звуки, кругом звуки. Иди, шептали они, не останавливайся! Я шел. Ступенька за ступенькой. И вроде шел по закоулкам себя, по податливому, смуглому коридору из кожи. А звуки рождались и внутри, и снаружи — или и не звуки это, а как назвать, не знаю. Я шел и в то же время не шевелился.
Комната за комнатой спали. Сонный покой клубился по трубкам и сочился из органа, дремота тонкими полосками ложилась на пол, оседала на фиолетовом плюще стула, тулилась у двери и растекалась по лестницам, до самой крыши все пропитал собой сон. Спали клавиши и кнопки Мозга. Я сидел перед ним на стуле — забывшись?
И вдруг — без подготовки — голоса. Отчетливые, несдержанные. Супруги Коппи.
— …втра тебе это вредно. Подумай про сердце. Хочешь еще валидол?
— Нет, нет, не надо лекарств. Это лучшее лечение. Dio mio, наконец-то!
— Массимо, Бога ради, прошу тебя, прекрати. Дай спать, завтра, я не могу больше… Ну что с ним делать? Святая заступница, что ж это такое! Уж третий раз мужик просыпается — и все снова здорово!
— Несчастная, ты что, не понимаешь, что это для меня значит? Наконец-то все устроилось, наконец-то прошлое ушло в небытие. Я как будто заново родился. То я доживал свои дни — а теперь начну все с самого начала!