Старшая сестра взглянула на него…
— Вы думаете? Пестрая бумага у меня есть. Ее много осталось от Рождества.
— Великолепно! — воскликнул он. — Прикажите принести все елочные блестки. Затем — флажки, повсюду флажки! Их можно быстро сделать. Красные, желтые, зеленые и золотые, все, что только есть, чем пестрее, тем лучше. Госпожа Рейтлингер будет в восторге, когда увидит такое торжественное празднество.
Старшая сестра послала служанку, которая быстро вернулась с большим ящиком. Ян принял на себя командование, усадил за дело двух сестер, велел им вырезать из бумаги флажки. Другие должны были вплетать бумажные цветы в елочные венки. Он передвигал лестницы, велел вдоль и поперек развесить гирлянды. Один садовник должен был приготовить из проволоки большую корону и украсить ее гортензиями. Ян приказал повесить корону над кафедрой. Ярко-красными пеллагоргониями он оплел рампу на эстраде. Повесил серебряные шарики на миртовые деревья, позолоченные яблочки — на пальмы. Его рвение передалось и остальным. Две дюжины рук лихорадочно заработали.
— Не сделать ли несколько щитов? — предложила старшая сестра.
Ян согласился:
— Конечно! Нарезать картон, обвить кругом венками из елок! На них — красивые надписи: «Привет!»… «Да здравствует наука!»… — Подождите, я сочиню вам несколько стишков…
Zu heutigen Tage — Pieis und Ehr, sei Doktor Hella Reitlinger! Herein, ihr Geiste, Mann für Mann! und staunt das grosse Wunder an![6]
Это над дверью! Затем пару щитов подвесить к потолку, несколько других — на стене у ораторской трибуны. Но главное — надпись под большим портретом Геккеля посередине. В таком, примерно, духе:
Weltratsei has du uns geschenkt, Doch dieses hast du nicht bedenkt![7]
— Может, следовало бы сказать: «bedacht»? — заметила сестра Марта.
— Собственно говоря, да, — воскликнула старшая сестра, — но у нас нет времени соблюдать такую точность. Каждый поймет, а главное, чтобы была рифма!
Она сказала это с такой убежденностью, что Ян с трудом сохранил серьезность. Он отвернулся, подошел к окну, посмотрел в сад. Во двор уже въезжали автомобили. Несколько человек вышли.
«Первые гости, — подумал Ян. — Докторша примет их внизу. У нас есть еще время закончить это очаровательное убранство!»
Его взгляд упал на боковой флигель. Разве не там комната Эндри? Ему показалось, будто занавеска заколебалась…
Ежедневно снова и снова появлялась у него мысль о ней, об Эндри. И каждый раз в течение года он отгонял эту мысль, принуждал себя думать о другом. Все, чем он занимался это время, вертелось около дела, дела Рейтлингер, ставшего и его делом. Ян служил одной идее, которой хотел дать жизнь. Какое отношение к этому имеют его личные чувства и то, что речь идет об Эндри и только о ней? Конечно, он чувствовал, что в этом рассуждении что-то хромает, что оно только наполовину верно. Он испытывал неясное ощущение каких-то пожизненных уз, тянущих его к земле. Годами он почти не замечал их, но в известные минуты они начинали давить. Узы, которые он хотел бы порвать…
Нет сомнения, занавеска в том открытом окне колебалась. Может, это только ветер? А может быть, Эндри смотрит на него? Он быстро отошел…
Не ветер шевелил длинные занавески. Эндри дергала их туда и сюда механически, бессознательно. Она сидела у окна, откинувшись назад в большом удобном кресле, в котором провела уже столько сотен часов. Но она ничего не видела в большом окне холла, едва замечала парковые дубы, шелестевшие под ветром.
На ней была темно-синяя шелковая пижама, зашнурованная светло-голубыми лентами до горла. Рядом стоял низенький столик с папиросами и спичками, книгами и газетами. Она взяла папироску, сунула ее в губы, забыла зажечь. Движения ее были очень медленны, нерешительны, усталы.
Молодая девушка пришла из соседней комнаты, подала ей стакан, наполовину наполненный каким-то питьем.
— Опять? — зашептала Эндри. — Я только что проснулась и должна снова спать?
— Только сегодня, фрейлейн, — последовал ответ. — С завтрашнего дня вы проснетесь уже совсем и будете бодрствовать подолгу!
— Поставьте стакан сюда, сестра, — сказала Эндри. — Я сейчас его выпью. Сегодня… Что сегодня?
Молоденькая сестрица улыбнулась.
— Сегодня для вас большой день. Или, вернее, для других, для тех, кто будет вас смотреть. Сегодня…
— Для других? — повторила Эндри. — Для каких других?
Но она слишком устала, чтобы продолжать думать. Она могла воспринимать только то, что видела перед собой.
— Сестра Роза-Мария! — шептала она. — Роза-Мария…
Когда она смотрела на свою сиделку, в ее глазах светился тихий огонек. Роза-Мария не носила костюма сестры, а только белый чепчик с синей вуалькой на светло-рыжих волосах. Она была одета в белое летнее платье без рукавов, с большим вырезом: плечи и шея почти открыты. Нежная, скромная, гибкая фигура. Красивое лицо с кокетливым носиком, много маленьких веснушек. И очень умные глаза.
— Сестрица, — спросила Эндри, — как долго вы уже при мне?
— Три недели тому назад я приехала в Ильмау, — ответила Роза-Мария, — или нет, в среду будет ровно четыре.
Эндри взяла ее руку.
— Уже так долго? А высокая сестра Гертруда уехала?
Не дожидаясь ответа, она притянула миловидную сестру к себе.
— Я никогда еще, моя маленькая Роза-Мария, в вас как следует не всматривалась! А вы красивы, очень красивы! Нагнитесь ко мне, чтобы я могла лучше рассмотреть ваше лицо, еще ближе. Так много веснушек — вы веселенькая! На щеках, на подбородке, на шее… — Она подняла руки и погладила девушку по затылку, по шее. — Кожица пантеры, — прошептала она.
Казалось, жизнь стала просыпаться в этих тихих руках. Они поползли вниз, проникли под платье, искали, щупали. Из сердца Розы-Марии хлынула быстрая струя крови и окрасила ее нежную прозрачную кожу. Она отшатнулась, точно хотела вырваться, но пригнулась еще ниже, чем раньше. Ее щека коснулась щеки Эндри, бледной и холодной, как мрамор. Но руки горели — это она хорошо чувствовала.
— Как свежа твоя грудь! — шептала Эндри. — С ней приятно играть.
Ее глаза закрылись, руки медленно упали. Эндри перевела дыхание и взглянула снова.
— Поцелуй меня, моя Роза-Мария, — сказала она.
Молодая сестра мешкала, ее лицо стало пунцовым.
Эндри усмехнулась:
— Стесняешься?
Сестра Роза-Мария покачала головой, нагнулась и быстро поцеловала протянутые ей губы. Затем оторвалась, часто дыша.
— Нет, я не хочу стесняться, — быстро сказала она. — Я должна делать все, что вы захотите. Таков приказ.
Эндри сказала:
— Кто это приказал?
— Кто приказал?.. Вы сами это знаете…
Она помолчала, затем быстро произнесла:
— Докторша, госпожа Рейтлингер. Но я могла бы и отказаться, если бы хотела. Меня спросили, и я согласилась на это добровольно.
Она стала на колени и схватила руку Эндри. Немного дрожа, Роза-Мария смотрела на нее так, будто чего-то от нее ждала, чего боялась и желала. Эндри не понимала этого. Она провела по лбу. Ей все время казалось, что она в каком-то облаке и вокруг нее туманные испарения. Она отбросила эти мысли: ей было почти больно думать. Глаза ее блуждали, руки нащупали книгу.
— Вы хотите читать? — спросила сестра. — Вы должны это начинать постепенно, фрейлейн.
Эндри уронила книгу. Нет, нет, не читать. Она пыталась в последнее время, но смогла одолеть лишь несколько строк. Ее взгляд упал на папиросницу, около которой лежал золотой брелок. Она взяла его, протянула сестре.
— Возьми это! — прошептала она. — Это маленький золотой сапожок, который мне дал мой кузен, мой жестокий кузен Ян. Он написал мне, что я должна отдать это бедному маленькому скрипачу. Ты в веснушках, ты — маленький бедный скрипач!
Сестра поблагодарила и поцеловала подарок так, словно получила какое-то сокровище. Она поднялась, дала Эндри в руки стакан.