— Только неделю назад я узнала… слух дошел… что оказывается их расстреляли у хлебзавода и сожгли в пчи… — сглатывает она гласную. — Но это был конфликт, а сейчас — мирное время…

— И еще я вас хочу спросить…

— Давайте потом, — вступает грузная женщина. Вот вы хотели спросить? — она обращается к девушке, сидящей с опорой на каблуки. Та представляется. Она — из агентства.

— У меня вопрос, — начинает она, утомленно растягивая слова. — Вот сегодняшнее мероприятие… Я понимаю вас прекрасно — это ваш брат… Цель этого мероприятия? К кому обращаетесь? Есть там, допустим, глава Осетии. Есть — глава Ингушетии. Президент Путин. Вот к кому ваше обращение?

— Мы обращались ко всем людям, кого ты перечислила, — говорит Хеда, поворачивая к ней серьгу из большого голубого камня. Атласная косынка с белыми разводами красиво приподнята венчиком у нее на макушке. — Я сама встречалась с Евкуровым, и он обещал.

— В продолжении вопроса коллеги, — подает голос еще одна журналистка. — Ее вопрос обоснован — когда мы будем писать об этом мероприятии, нужно конкретное обращение к тому или иному лицу.

— Да, лицо назвать, чтобы мы имели представление, о чем писать, — говорит агентская журналистка. — Вот я пришла, и что я буду писать?

— Аслан, — оборачиваюсь я, — ты не знаешь, перед кем она так выделывается?

— А? Что? — Аслан извлекается из скорбной задумчивости и меняет позу.

— Я, наверное, непонятливая, — говорит грузная женщина. — Следственные органы полагают, что его убили, а вы говорите, что его похитили.

— Дело возбуждено по статье «умышленное убийство человека», — говорит адвокат.

— А на каком основании решили, что он убит? — спрашивает она.

— Так я и говорю — нету трупа.

— А какая подоплека? — спрашивает грузная женщина. — Как же так можно делать? Когда люди говорят, что видели, как его похитили, а следователи говорят — убит. Это же чушь, — говорит женщина.

— Но вы же знаете, кто и на какой машине его похитил. Правильно? — снова звучит утомленно-растянутый голос агентской журналистки. — Ну, давайте назовем все своими именами.

— Это произошло в два часа ночи, — говорит Лиза. — В двухстах метрах от дома. Он завернул в переулок, и соседи, которые по своим делам вышли, видели, как две машины заблокировали его машину сзади и спереди. Это очень быстро произошло.

— Но вы же знаете, откуда эта машина была. Номер машины же есть, — продолжает агентская журналистка.

— Откуда я знаю? — спрашивает Лиза.

— А у вас есть предположение, что это за машина?

— Я же вам говорю, все, что я знаю — было четыре машины. Свидетели видели, как оттуда вышли люди в военной форме.

— Правильно… — продолжает та. — И что это были за люди?

— Откуда я знаю?

— Вы понимаете, что задаете вопрос, на который должны ответить следственные органы? — спрашивает ее адвокат.

— Если бы было понятно, что это за люди, мы бы здесь не сидели, — изрекает за моей спиной Аслан.

— Но у вас же есть предположения… — утвердительно-растянуто произносит агентская журналистка.

— Что за службы? — продолжает агентская. — Почему вы нам не говорите?

— Я не знаю, не знаю. Откуда я знаю? — задыхается Лиза.

— Есть просто мнение, — осведомленно-растянуто произносит журналистка, — что это — абсолютно бытовой конфликт, связанный с личной местью этому человеку — вашему брату.

— А чье это мнение, можно узнать? — спрашивает адвокат.

— А я вам говорю — я, как журналист, вижу это в блогах.

— Я не знаю, — говорит Лиза. — Может, вы почитали чей-то комментарий и так решили. Но я — сестра, и для меня это никакой роли не играет.

— То есть вы остаетесь при своем мнении — что это правоохранительные органы?

— Я не знаю. Я говорю вам все, что знаю. Это были люди в масках, с автоматами Калашникова… Если бы нам сказали кто, мы бы не сидели сейчас на месте.

— Просто, насколько я знаю, — продолжает агентская, — а я слежу в блогах… И если вы утверждаете, что это силовые структуры Ингушетии, то назовите это своими именами.

— А как мы можем это назвать, вы себе представляете? — выкрикивает Лиза.

— Я понимаю… — продолжает агентская. — Я лично общалась с теми, кого он тренировал. Я просто не буду называть их фамилии.

— Вы хотите, чтобы они назвали вам фамилии, — с усмешкой произношу я, — но сами отчего не в состоянии этого сделать.

— Я им в личной беседе скажу. Просто мне говорили, что у него были какие-то терки с осетинами.

— Ну, послушайте, — набухаю я. — Я это больше не могу слушать. Вы хотите найти своего брата, которого похитили, — обращаюсь к Лизе. — Даже если это сделали бандиты, с ситуацией в любом случае должны работать правоохранительные органы, и найти тех, кто это сделал. Даже если бы у него были так называемые терки с кем-то, — в слово «терки» я вкладываю максимум иронии. — Ну, вот… я продолжу. Вы уже обозначили, что вы тут — главная женщина, — обращаюсь к грузной женщине. — И я прошу позволения задать следующий вопрос…

— Хеда, помнишь, как несколько лет назад ты мне рассказывала кавказскую притчу — когда-то давно у одной женщины на войну призвали мужа, сына и брата. Ей сказали: «Да, мы понимаем, трое мужчин из семьи — это перебор. Одного мы отпустим. Выбирай кого». И женщина ответила: «Сына я еще рожу. Муж у меня будет. А брата больше никогда не будет. Я выбираю брата». Я знаю, как женщины на Кавказе любят своих братьев. Я понимаю, Лиза, как вы хотите его найти. Скажите, каково это — ждать своего брата?

— А хуже ничего нет, — она, наконец, твердо смотрит мне в глаза. — Ну, нет ничего на свете просто труднее. Ну, это… каждый день горе и слезы, — она плачет и быстро закрывает лицо концами легкого платка. Ее плач совершенно соответствует тому женскому плачу, который я определяю, как «женский чеченский» — сначала женщина делает усилия, чтобы его в себе задавить, потом она пытается вытолкнуть его из себя короткими, незаметными для окружающих выдохами. Но если при этом она говорит, то ничего у нее не получается — слова седлают плач, и скачут на нем, как на быстроногом коне. — А сейчас… где он — мой младший брат? Его пытают? А что он там кушает? Знаете, когда его забрали, у него даже кроссовок с ноги упал. Мы потом нашли возле машины — кроссовок и носок. И потом сны… Понимаете? Сны… То мама сон увидит, то сестра моя. А недавно сын мне говорит — «Вчера дядю Ахмеда во сне видел. У него был синяк на лице. Он был хромой, футболка порвана». А как так жить?

— И ваш первый вопрос! — мужчина в бежевом пиджаке поворачивает ко мне раскрасневшееся лицо. — Ну, конечно, мы ждали, что будет много журналистов! ОРТ, НТВ — конечно, мы и не рассчитывали на это. Но «Дождь» мог бы прийти. Это же не только наша трагедия. Это — трагедия государства.

— Назовите человека, — говорю я. — Сильного человека. Он может быть кем угодно, самым недосягаемым в нашей стране. Сильного хорошего человека, облеченного властью, который мог бы вам помочь.

Они переглядываются. Они не могут припомнить такого человека. Пресс-конференция заканчивается. Выступавшие встают. Я продолжаю сидеть, разглаживая платье на коленках. Проходя мимо меня, Лиза проводит рукой по моей спине. Я узнаю этот жест — чеченский. Это — молчаливая благодарность. Съеживаюсь — теперь мне придется все бросить и писать о ее брате.

Выходим с Асланом на улицу.

— Что-то холодно, — говорит Аслан, надевая шапку.

Когда мы хотим повернуть в арку, ко мне подбегает Лиза. В солнечном свете я вижу широкие поры на ее лице.

— Мы — простые люди, — говорит она, сжимая мою руку выше запястья. — Настолько простые, что сегодня ночью мне было негде остановиться, я спала в автобусе. Но я смотрю в ваши глаза, и я верю, что мой брат жив. Он жив?

— Ну конечно.

— Вы думаете?

— Ну… мир же добрый.

— Бедные люди, — мучительно говорит Аслан, когда мы проходим в арку и сворачиваем направо. — Как им помочь? Тысячи подобных случаев. Это, правда, никому неинтересно. Марина! — он останавливается.