Я смотрю в стеклянную поверхность стола на наши отражения. В стекле почти не видно, какой у него странный подбородок.

— Я сюда пришел час назад и сразу им сказал: я не ваш клиент, вы мне не нравитесь, и теперь я сижу и пью. Потому что эти девушки мне не нравятся.

— А вы думаете, сами им очень нравитесь? — спрашиваю я.

— Может быть, не нравлюсь. Но они вынуждены. Но! То, что они делают, не так неправильно, как то, что делаю я.

— Я убиваю себя, — снова говорит женщина. Теперь на ее лице отражаются все эмоции. — Все, что я делаю, — это убиваю себя.

— Кто из вас несчастней?

— Я несчастней, — отвечает она.

— Нет, я, — говорит он. — У нее еще есть шансы на прощение. Каждый житель Грузии — солдат. Когда с автоматами входят в твой дом, ты еще не солдат, но ты житель Грузии. А потом уже и ты сам солдат, и она солдат.

За соседним столиком кричат пьяные — подзывают к себе девушек. Девушки не идут, и мужчины затягивают грузинский хор.

— Это ваши друзья? — спрашиваю я у него.

— Они тоже с войны. Поймите людей правильно, вояка — не плохой человек. Плохой тот, кто сверху приказы отдает.

— Но вы тоже сюда пришли и отдаете приказы этим девушкам. Вы платите и вы заказываете.

— Не захочет — откажет.

Зовет. Девушки действительно не идут.

— Что ты обо мне или о ней знаешь? — продолжает он. — Ты хорошая девушка, я это вижу. Но что ты душу нам выворчиваешь? Ё-моё. Ты неправильные вопросы задаешь! Спроси то, что нас всех интересует. Спроси про войну. Все у нас воевали: или так, или так! А если не воевали, то хотели воевать — и женщины, и мужчины!

Он кричит, но его голос все равно перекрывается хором сидящих рядом.

— Это не моя вина! Не моя вина, — он плачет. — Война идет… Пожалуйста… Пожалуйста, пожелай нам выжить. Эти женщины помогают нам выжить. Я не сплю с ними, они мне не нравятся. Я просто с ними разговариваю.

— То есть я сейчас выполняю роль этих девушек? Бесплатно?

— Абсолютно верно. Хочешь — заплачу, только посиди еще. Но они меня так не щиплют… И я хочу семью, детей. Наверное, да. Наверное, да, я сижу сейчас, говорю с тобой и думаю, что хочу семью и детей. Спрашивай. Давай, давай! Спрашивай!

— Несколько дней назад вы бомбили Цхинвал?

— Да, я бомбил Цхинвал!

— Значит, вы убивали женщин и детей?

— Убивал я или не убивал? Ты это спрашиваешь? Да, я убивал.

— Вы убивали мирное население.

— Но это война!

— Но это мирное население — женщины и дети.

— Я не знаю, убивал ли я детей и женщин.

— Вы стреляли по домам?

— Да, я стрелял по домам.

— Значит, вы убивали детей и женщин.

— Заткнись! Заткнись уже!.. Там рядом сидели снайперы, поэтому мы стреляли.

— Пусть там хоть сам черт сидит… А вы убивали женщин и детей.

— Да… может быть… ты права… Уходи, а?

— Вы третий раз на войне, вы сами все знаете, но вы находите для себя оправдания. В отличие от нее, — я указываю на полную женщину. Она бледнеет и, не мигая, смотрит на него — ждет ответа.

— Почему? Не знаю почему, — он становится очень тихим. — Хочешь, я тебе скажу? Только пойми… Я защищался.

— Защищаться нужно от тех, кто вам угрожает. Чем вам угрожали женщины и дети?

— У меня не было приказа стрелять. Я был добровольцем.

— Добровольно пошли их убивать.

— Но я не поехал туда, чтобы их убивать, — мне кажется, что он меня просит. И я понимаю, что он действительно просит, чтобы я подтвердила: он не для этого туда поехал. Просит, чтобы я помогла ему найти оправдание. А еще я понимаю, что я сейчас уйду, а девушки останутся и сделают это за меня.

— Опять отговорки, — говорю я.

— Опять ты права. Что тебе сказать? Я не оправдываюсь. Ну что тебе сказать?!

— Мне жаль вас больше, чем этих девушек, — наконец говорю я.

— Я знаю. Сам все знаю. Я большая проститутка, чем они. А теперь уходи отсюда. Давай, уходи… Ничего никогда в моей жизни не образуется. Война. Я здесь погуляю. Сейчас сниму ее, хотя она мне не нравится. А послезавтра уеду снова убивать. Ваши подходят. А теперь уходи.

— Последний вопрос. Вы уедете снова на войну. Если послезавтра вы встретите там меня, вы меня убьете? Изнасилуете?

— Не изнасилую — ни за что! Никак! Ни за что! Сказать почему? Ты мне нравишься. Но я буду в тебя стрелять. Я убью тебя. Ни в первую, ни во вторую, ни в третью войну я никогда не стрелял в тех, кто меня ненавидел. Но я в тебя буду стрелять потому, что ты меня не ненавидишь. У тебя нет шанса, что я тебя не убью — тебя, гражданку Российской Федерации. Только потому, что ты меня не ненавидишь. Но сегодня у тебя есть шанс быть моим другом. Только сегодня… И может быть, друга я сегодня не убью. Только сегодня не убью.

— То есть если я сейчас не стану вашим другом, вы меня убьете.

— Я выстрелю в тебя. Но не сегодня.

— Я никогда не стану вашим другом.

— Тогда уезжай поскорее.

Мама не горюет

Четыре года корреспондент «РР» наблюдала за воспитанниками одного из детских домов Вологды.

У детдомовца почти наверняка нет будущего. Это всем известно. Об этом стараются не говорить вслух, но если подольше понаблюдать за одними и теми же ребятами, становится видно, как меняются их ценности и жизненные планы. Четыре года корреспондент «РР» наблюдала за воспитанниками одного из детских домов Вологды.

Чужие дети растут быстро. А детдомовские еще и быстро взрослеют. Раньше сверстников, живущих в семьях, они перестают мечтать и верить в сказки про Деда Мороза. Детдомовец может несколько лет играть с одними и теми же игрушками, любить одни и те же песни Олега Газманова и мало меняться внешне, но внутри у него постоянно идет работа по снижению жизненных установок. Не надо надеяться! Еще четыре года назад он ждал маму, а теперь не ждет. Еще два года назад он хотел стать врачом, теперь — каменщиком или плотником. Такова статистика: профессии сварщика, маляра, штукатура, дворника или уборщицы — самые востребованные среди выпускников детских домов.

2004 год

Конец декабря. Суббота. Вологда. Появление Деда Мороза откладывается на два часа. Ожидающие встречи журналисты разбредаются кто куда. Я прошу таксиста отвезти нас в ближайший детский дом. Ближайшим оказывается № 3.

У входа на трубе сушатся валенки — большие и маленькие. В коридоре уже горит свет: день выдался хмурый. Мальчики драят пол с облупившейся коричневой краской. На железном ведре красным написано — группа № 5. Пахнет гороховым супом. Скоро обед.

Обедаем в группе № 5. Напротив меня сидит белобрысый мальчик, он стесняется, поэтому ест, опустив глаза в тарелку. Иногда он смотрит на меня и застенчиво улыбается. Его зовут Ваня.

Потом Ваня собирает посуду — он «дежурный по тарелкам»: на кухне он тщательно протирает каждую тарелку губкой, затем долго держит ее под струей воды, критически оглядывает и ставит на полку. Маленький деловитый мужичок. Мужичку восемь лет. За его спиной ванна заполнена эмалированными тазами, в которых уже, видимо, давно киснет белье.

Мальчики отдыхают после уборки. Ванька лежит на кровати, задрав ногу в каком-то советском трико и прижимая к груди игрушечную панду. У соседней кровати идет подушечный бой — вчетвером лупят черноволосого мальчика. Тот хохочет. Ребята расступаются, и я вижу как он прижимает к себе коричневого плюшевого мишку. Они смотрят на меня одинаковыми глазами-пуговками — мальчик и мишка.

Наконец нас выгоняют из детского дома — звонила заведующая, которая узнала о «несанкционированном визите» журналистов.

2006 год

Конец мая. Суббота. Вологда. Коррекционный детский дом № 3. О том, что он коррекционный, я узнаю только в свой второй приезд. Все дети здесь — олигофрены. Они выгружают из багажника нашей «мазды» игрушки — на этот раз мы приехали не с пустыми руками. Идет дележ. Гера просит кукольный домик. Вместо домика воспитатель дает ему енота. Гера плачет и обматывает голову полосатым шарфом.