- Надо быть, вы изволите ехать к Сусанне Николаевне? - обратился он прямо к Музе Николаевне, сразу разобрав, кто горничная и кто барыня.

- К Сусанне Николаевне; я сестра ей, - отвечала та.

Иван Дорофеев вгляделся повнимательнее в Музу Николаевну.

- Вот бить-то бы меня, дурака! Не признал я вас, скажите на милость! произнес он. - Вы еще маленькой у нас останавливались, когда проезжали с мамашей вашей.

- Да, я тогда была очень молода; я младшая из всех сестер.

- Вижу, вижу теперь, сударыня, а тоже, чай, замужем?

- Давно! - отвечала Муза Николаевна, невольно подумав про себя: "Мало что замужем, но и в Сибири пожила". - Здорова ли сестра? - прибавила она.

- Здорова-с; своими глазами видел, что оне изволят сидеть на балконе... Ездил тоже в Кузьмищево, пустошь луговую в кортому взять; своего-то сена у нас, по крестьянскому нашему состоянию, мало, а я семь лошадей держу для извоза: надоче было об этом переговорить с Сергеем Николаичем Сверстовым, изволите, полагаю, знать?

- Очень хорошо знаю; разве он теперь управляет у сестры имением?

- Он-с заведует, да и допрежь того, при старике еще, Сергей Николаич всем заправлял: у них так это шло, что он по полевой части заведывает, а супруга его... как ей имя-то? Смешное такое...

- Gnadige Frau, - напомнила ему Муза Николаевна.

- Так, кажись; но как же, сударыня, у ней имя этакое? Иностранное, что ли, оно?..

- Это не имя, а прозвище, и значит "почтенная женщина".

- Вот что-с, понимаю, - проговорил Иван Дорофеев, - и ее справедливо называют почтенной женщиной: такая доточная и рассудительная барыня, что и сказать нельзя; господин доктор больше добрый, но она теперича по дому ли что, или насчет денег, и даже по конторской части, все это под ее распоряжением. Сусанне Николаевне за доброту ее послал бог таких управляющих; все мы, даже соседи ихние, тому радуемся. Теперь так болтают, что конский завод ваша сестрица хочет порешить, а чтобы в больнице больше помещалось простого народа, - дай ей бог здоровья за то! Это что говорить? Господам, сударыня, - продолжал он больше уже размышляющим тоном, - которые богатые, так и следствует!.. Праведниками чрез то могут быть; нам так вот, мужикам, не под силу того, и в царство-то небесное не за что попасть!

- Почему же? - спросила Муза Николаевна, несколько удивленная таким мнением Ивана Дорофеева.

- Потому что-с, - объяснил он, - нам надо всю жизнь плутовать, а то откедова же добудешь? Извольте-ка вы рассудить: с мужика барин берет, царь берет, всякий что ни на есть чиновник берет, а ведь у нас только две руки на работу, как и у других прочих; за неволю плутуешь, и иди потом за то в ад кромешный.

- Но как же, господин извозчик, вы это говорите? Мало ли святых было из мужиков и из нашей братьи - дворовых! - возразила ему горничная Музы Николаевны, женщина средних лет и тоже, должно быть, бойкая на язык.

- Да это, может быть, голубушка, у вас, в Москве, а по нашим местам что-то не слыхать того, по той причине, что в миру живучи, не спасешься, а в монастыри-то нынче простой народ не принимают: все кутейники и кутейницы туда лезут, благо их как саранчи голодной развелось.

Рассуждая таким образом, Иван Дорофеев уже проехал шедший из Сосунцов лес, и по сторонам стал открываться тот же ландшафт, который я некогда описывал, но только летний и дневной. Стоявшие почти на окраине горизонта деревни виднелись ясно. Мельница близ дороги по-прежнему махала своими длинными крыльями; на полях высилась слегка волнуемая ветром рожь. По местам на лугах сгребали сено бабы в одних рубахах, но с красными платками на головах. Все они кланялись проезжающей барыне, на что Муза Николаевна отвечала низким и приветливым поклоном; московская же горничная ее едва только склоняла им голову, желая тем выразить свое столичное превосходство. Далее в паровом поле гулял табун лошадей, от которого отбившись молодой жеребенок как бы из любопытства подбежал довольно близко к дороге и, подняв свою тонкую голову, заржал, на что Иван Дорофеев, крикнув: "Я-те, дьяволенок этакий!" - хлопнул по воздуху плетью. Напуганный этим, жеребенок повернул назад и марш-маршем понесся к матке. До Кузьмищева, наконец, было весьма недалеко. Иван Дорофеев стал погонять лошадей, приговаривая: "Ну, ну, ну, матушки, выносите с горки на горку, а кучеру на водку!" Спустившееся между тем довольно низко солнце прямо светило моим путникам в глаза, так что Иван Дорофеев, приложив ко лбу руку наподобие глазного зонтика, несколько минут смотрел вдаль, а потом как бы сам с собою проговорил:

- К нам навстречу, надо быть, едет чья-то коляска.

- Коляска? Какая, чья? - спросила стремительно Муза Николаевна.

Иван Дорофеев продолжал из-под руки смотреть вдаль.

- Да чуть ли не Сусанна Николаевна; это ихняя вороная четверка. Ишь ты, дышловые-то как ноги мечут, словно львы!

- Сусанна? - воскликнула Муза Николаевна и высунулась вся из брички, чтобы лучше рассмотреть даль.

- Она самая-с, - отвечал утвердительно Иван Дорофеев и погнал лошадей во все лопатки.

Когда бричка и коляска съехались, то обе сестры взвизгнули и, едва дав отпереть дверцы экипажей, выскочили проворно на дорогу и бросились друг к другу в объятия, причем Сусанна Николаевна рыдала и дрожала всем телом, так что Муза Николаевна принуждена была поддерживать ее.

- Ну, сядем, я с тобой поеду! - сказала она.

- Нет, нет, - возразила Сусанна Николаевна совершенно взволнованным голосом, - я хочу с тобой пойти пешком!

Видимо, что ей больше всего хотелось остаться поскорее с сестрой вдвоем.

- Пойдем! - отвечала ей покорно Муза Николаевна.

Они пошли, а экипажи поехали сзади их.

Несмотря на свой расстроенный вид, Сусанна Николаевна, слегка опиравшаяся на руку сестры, была художественно-прекрасна: ее довольно высокий стан представлял классическую стройность; траурная вуаль шляпки развевалась по воздуху; глаза были исполнены лихорадочного огня, заметный румянец покрывал ее обычно бледное лицо. Крепко пожимая руку Музы Николаевны, она ей отвечала:

- Благодарю, спасибо тебе, Музочка, что ты приехала; я тебе одной все скажу; здесь услышат; сядем лучше в коляску!

И обе сестры сели в коляску.

- Поезжай скорей! - приказала Сусанна Николаевна кучеру.

Кони-львы, еще выращенные и приезженные покойным Егором Егорычем, понеслись стрелой, так что Иван Дорофеич начал уже отставать на своей тройке, на что горничная Музы Николаевны выразила неудовольствие.

- Да как же, милостивая государыня, быть-то тут? - сказал он ей с своей стороны насмешливо. - Те-то лошади - жеребцы, а у меня все кобылы.

- Ах, пожалуйста, это все равно! - проговорила с гримасою горничная.

- Как все равно? Мужик или баба, разве они одинаково могут бегать? Бабы-то словно бы все косолапые, а не прямоногие.

- Прошу вас оставить ваши глупые шутки! Я не такая, как, может, вы думаете, - остановила его с сердцем горничная.

- Да это как вам угодно, а я об вас ничего худого не думаю, проговорил тем же насмешливым голосом Иван Дорофеев и продолжал ехать средней рысцой.

Горничная ужасно на это бесилась, но уже молчала.

В коляске Сусанне Николаевне, по-видимому, снова хотелось заговорить с сестрой откровенно, но и тут было нельзя; на передней лавочке чопорно восседала gnadige Frau, имевшая последнее время правилом для себя сопровождать Сусанну Николаевну всюду.

По приезде в Кузьмищево Сусанна Николаевна взяла было сестру за руку и повела к себе, но gnadige Frau остановила ее, проговорив:

- Музе Николаевне надобно с дороги умыться и переменить свой туалет.

- Да, я ужасно какая! - подтвердила Муза Николаевна.

- Ну, поди, переоденься, только скорей приходи ко мне! - разрешила ей Сусанна Николаевна.

Gnadige Frau направила Музу Николаевну наверх, в ту самую комнату, которую та занимала в девичестве своем.