- Но куда же именно вы поедете? - расспрашивала Муза Николаевна.

- В Сибирь, вероятно.

- Но что же вы будете там делать?

- Буду творить волю пославших мя! - произнес Аггей Никитич многознаменательно. - Мне, впрочем, лучше об этом не говорить, а я поспешу исполнить приказание Александра Яковлевича, который поручил мне спросить вас, провезут ли тело Егора Егорыча через Москву?

- Непременно; иначе нельзя проехать в Кузьмищево, - отвечала Муза Николаевна.

Аггей Никитич при этом потер себе лоб.

- В таком случае Александр Яковлевич, у которого я теперь живу, предполагал бы устроить торжественную встречу для бренных останков, всем дорогих, Егора Егорыча.

- Это бы очень было хорошо, - подхватила Муза Николаевна, - но я не знаю ни того, куда писать сестре, ни того, когда она приедет сюда.

- Это, вероятно, узнается: тот же русский пишет Александру Яковлевичу, что он будет уведомлять его по мере приближения тела к Петербургу.

"Опять этот русский!" - снова промелькнуло в уме Музы Николаевны, и у нее даже зародилось подозрение касательно отношений этого русского к Сусанне Николаевне.

Побеседовав таким образом с m-me Лябьевой, Аггей Никитич ушел от нее под влиянием воспоминаний о пани Вибель. "Ты виноват и виноват!" - твердила ему совесть, но когда он в своем длиннополом подряснике медленно переходил пространство между Тверским бульваром и Страстным, то вдруг над самым ухом его раздался крик: "Пади, пади!". Аггей Никитич взмахнул головой и отшатнулся назад: на него наехал было фаэтон, в котором сидела расфранченная до последней степени пани Вибель, а рядом с ней откупщик Рамзаев, гадкий, безобразный и вдобавок еще пьяный. Аггей Никитич понял хорошо, что совесть его в отношении этой госпожи должна была оставаться покойна. Тем не менее эта мимолетная встреча потрясла все его существо. Почти шатаясь, он вошел на Страстной бульвар, где, сев на лавочку, поник головой и прослезился.

XII

Перед обычным субботним обедом в Английском клубе некоторые из членов что-то такое шепотом передавали друг другу, причем, вероятно, из опасения, чтобы их не подслушали лакеи, старались говорить больше по-французски.

- Avez vous entendu?[233]

- Oui, mais je voudrais savoir, ou cela aura lieu?[234]

- Je ne puis rien vous dire la-dessus[235].

- Mais c'est fort dangereux![236]

- Je crois bien, mais que voulez vous?.. Noblesse oblige[273].

- Сергей Степаныч здесь?

- Говорят.

- Не говорят, а я сам его видел; он сегодня будет обедать здесь.

- Ах, как я рад этому!

Посреди такого галденья человек пять или шесть, все уже людей весьма пожилых, ходили с заметно важными и исполненными таинственности лицами. Из них по преимуществу кидались в глаза, во-первых, если только помнит его читатель, Батенев, с орлиным носом, и потом другой господин, с добродушнейшею физиономией и с полноватым животом гурмана, которого все называли Павлом Петровичем. Эти пять - шесть человек на адресуемые к ним вопросы одни отделывались молчанием, а другие произносили: "Nous ne savons rien!"[238]. Наконец появился Сергей Степаныч. Он прямо подошел к Батеневу и спросил его:

- Князь здесь?

- Нет, где ему? Совсем слепнет. Меня командировал за себя!

- Поэтому вы будете говорить речь вместо князя? - спросил с некоторым беспокойством Сергей Степаныч.

- Я буду; хошь не хошь, а пой! - отвечал мрачным голосом Батенев.

В это же самое время на конце стола, за которым в числе других, по преимуществу крупных чиновников Москвы, сидел обер-полицеймейстер, происходил такого рода разговор.

- Правда ли, что тело Марфина привезли из-за границы в Москву? спросил обер-полицеймейстера хорошо нам по своим похождениям известный камер-юнкер, а ныне уже даже камергер.

- Правда, - отвечал тот ему неохотно и направил свой взгляд к тому месту обеденного стола, где помещался Сергей Степаныч вместе с Батеневым и Павлом Петровичем.

- Но говорят, что они устраивают совершить траурную ложу?

- Вы, может быть, это знаете, а я нет, - ответил ему с явным презрением обер-полицеймейстер.

Камергер немного прикусил язык.

- Вот они, эти господа! Какие-нибудь невинные удовольствия на афинских вечерах запрещают, а тут черт знает что затевают, это ничего! - шепнул он шипящим голосом своему соседу, который в ответ на это только отвернулся от камергера: явно, что monsieur le chambellan[239] потерял всякий престиж в la haute volee[240].

Когда за жарким стали в разных группах пить шампанское, то обер-полицеймейстер, взяв бокал, подошел к Сергею Степанычу.

- Не могу удержаться, чтобы не выпить за ваш благополучный приезд сюда, - сказал он.

- Grand merci![241] - ответил Сергей Степаныч. Затем он проворно поднялся со стула и, взяв обер-полицеймейстера под руку, отвел его несколько в сторону от обеденного стола. - Надеюсь, что нам позволят прах нашего достойного друга почтить, как он заслужил того? - спросил он вполголоса.

- Я говорил сегодня об этом с генерал-губернатором, - отвечал обер-полицеймейстер, - он разрешает и просит только, чтобы не было большой огласки.

- Никакой! Будут только свои, - ответил Сергей Степаныч и сел опять на прежнее место.

На другой день в почтамтской церкви архангела Гавриила совершилась заупокойная обедня по усопшем болярине Егоре Егорыче Марфине. Священники были облачены в черные ризы, а равно и большая часть публики являла на себе признаки траура. В толпе молящихся было очень много знакомых нам лиц. Прежде всех, конечно, Сусанна Николаевна, похудевшая, истомленная, и вместе с тем в ее прекрасных глазах выражалась какая-то уверенность, что умерший преисполнен теперь радостей загробной жизни. Около нее стояли Сергей Степаныч и Лябьевы, муж и жена, gnadige Frau и Сверстов, который своей растрепанной физиономией напоминал доброго и печального пуделя, измученного хлопотами по чужим горям. На мужской, собственно, половине стояли совсем сгорбившийся, сморщенный, как старый гриб, Углаков, Батенев и Павел Петрович, а также и Аггей Никитич Зверев, в скромной одежде монастырского послушника. У самых дверей храма виднелись Терхов (гегелианец) и Антип Ильич, на щеках которого тени не оставалось прежнего старческого румянца.

По окончании службы, когда начали выходить из церкви, то на паперти к Сусанне Николаевне подошел Аггей Никитич; она, уже слышавшая от Лябьевых обо всем, что с ним произошло, приветливо поклонилась ему, и Аггей Никитич тихим, но вместе с тем умоляющим голосом проговорил:

- Сусанна Николаевна, позвольте мне быть на вашем вечернем собрании и помянуть с другими душу Егора Егорыча.

Сусанна Николаевна сильно затруднилась, что ему отвечать.

- Я, право, не знаю, возможно ли это... - сказала она, боязливо взглядывая на стоявшего около нее Сверстова.

- Я думаю, можно!.. Но лучше я прежде спрошу Сергея Степаныча, присовокупил он и проворно пошел обратно в церковь, где в сопровождении старика Углакова Сергей Степаныч вместе с Батеневым рассматривали изображения и надписи на церковных стенах, причем сей последний что-то такое внушительно толковал.

Когда Сверстов передал Сергею Степанычу просьбу Аггея Никитича с пояснением, что тот теперь миссионер и совсем готовый масон, то сей последний возразил:

- Однако он не был нигде принят в ложу?