- Вы опять себя дурно чувствуете?

- Нет, - ответил Аггей Никитич, - я много думал о самом себе и о своем положении и решился идти в монастырь.

Немец при этом широко раскрыл глаза свои.

- В какой? - сказал он.

- Я пойду там в какой-нибудь, - проговорил мрачно Аггей Никитич.

- Но зачем же именно в монастырь? - заметил Вибель.

- Для успокоения души моей! - объяснил Аггей Никитич.

Что-то вроде усмешки появилось на губах Вибеля.

- Монастырь, как я думаю, есть смущение души, а не успокоение, определил он.

- Но куда ж мне, наконец, бежать от самого себя? - воскликнул Аггей Никитич с ожесточением. - Служить я тут не могу и жить в здешнем городе тоже; куда ж уйду и где спрячусь?

- Спрячьтесь в масонство и продолжайте идти по этому пути! посоветовал ему Вибель.

- Этим путем я неспособен идти!.. Если бы для масонства нужно было выйти в бранное поле, я бы вышел первый и показал бы себя, а что иное я могу делать?

Вибель потер себе лоб рукою.

- Вот что пришло мне в голову! - начал он. - Если бы вы дополнили несколько ваше масонское воспитание.

- Для чего? - спросил сурово Аггей Никитич.

- Для того, - продолжал Вибель неторопливо, - что, как известно мне от достоверных людей, в Петербурге предполагается правительством составить миссию для распространения православия между иноверцами, и у меня есть связь с лицом, от которого зависит назначение в эту комиссию. Хотите, я готов вас рекомендовать в оную.

- Но как же я стану распространять православие, когда сам его не знаю? - возразил Аггей Никитич.

Тут лицо Вибеля сделалось строгим и повелительным.

- Вы не православие должны распространять, а масонство! - проговорил он.

Точно бы светлый луч какой осветил лицо Аггея Никитича.

- Нет сомнения, что я готов; но не знаю, совладею ли с этим, - произнес он.

- Отчего ж вам не совладеть? - возразил Вибель. - Если даже вы совершенно неопытны в деле миссионерства, то мы станем снабжать вас в наших письмах советами, сообразно тому, как вы будете описывать нам вашу деятельность, а равно и то, что вам представится посреди иноверцев.

- Буду все описывать-с и исполнять все ваши приказания! - проговорил Аггей Никитич, действительно готовый все исполнять, лишь бы ему спастись от службы и, главное, от житья в уездном городке, где некогда он был столь блажен и где теперь столь несчастлив.

- Не позволите ли вы мне написать о вашем предложении Егору Егорычу Марфину и доктору Сверстову - мужу gnadige Frau? - спросил он.

- Непременно напишите! - разрешил ему аптекарь.

Аггей Никитич, исполнившись надежды, что для него не все еще погибло, немедля же по уходе аптекаря написал письма к Егору Егорычу и Сверстову, сущность которых состояла в том, что он передавал им о своем намерении поступить в миссионеры аки бы для распространения православия, но в самом деле для внушения иноверцам масонства. Последние слова Аггей Никитич в обоих письмах подчеркнул. Ответ от Сверстова он очень скоро получил, в коем тот писал ему: "Гряди, и я бы сам пошел за тобой, но начинаю уж хворать и на прощанье хочу побранить тебя за то, что ты, по слухам, сильно сбрендил в деле Тулузова, который, говорят, теперь совершенно оправдан, и это останется грехом на твоей душе". Аггей Никитич очень хорошо понимал, что это был грех его, и ожидал от Егора Егорыча еще более сильного выговора, но тот ему почему-то ничего не отвечал.

XI

На Тверском бульваре к большому дому, заключавшему в себе несколько средней величины квартир, имевших на петербургский манер общую лестницу и даже швейцара при оной, или, точнее сказать, отставного унтер-офицера, раз подошел господин весьма неприглядной наружности, одетый дурно, с лицом опухшим. Отворив входную дверь сказанного дома, он проговорил охриплым голосом унтер-офицеру:

- Здесь господа Лябьевы живут?

- Здесь, - отвечал тот не очень доброхотно.

- Ты можешь им доложить обо мне? - спросил прибывший.

- Кто же вы такой? - спросил, в свою очередь, унтер-офицер.

- Я Янгуржеев, приятель господина Лябьева; поди доложи! - как бы уже приказал прибывший.

Унтер-офицер, впрочем, прежде чем пойти докладывать, посмотрел на вешалку, стоявшую в сенях, и, убедившись, что на ней ничего не висело, ушел и довольно долго не возвращался назад, а когда показался на лестнице, то еще с верхней ступеньки ее крикнул Янгуржееву окончательно неприветливым голосом:

- Их дома нет, болен Лябьев, не принимает.

- Как болен и дома нет? - спросил было Янгуржеев.

- Так, не велено вас принимать, вот и все! - объяснил солдат, сойдя с лестницы, и потом, отворив входную дверь, указал движением руки господину Янгуржееву убираться, откуда пришел.

- Отдай по крайней мере Лябьеву письмо от меня! - снова полуприказал тот, подавая письмо, каковое солдат медлил принять от него.

- Да о чем вы пишете им? - сказал он.

- Это не твое дело, дурак этакий! Ты должен отдать, - вспылил Янгуржеев и, бросив письмо на прилавок, ушел.

- Еще ругается, пропоец этакий!.. Ну, приди ты у меня в другой раз, я те спроважу в полицию! - проговорил ему вслед солдат; письмо Янгуржеева, впрочем, он отдал Лябьевым, от которых через горничную получил новое приказание никогда не принимать Янгуржеева.

- Я его и не приму; видал я этаких оборванцев-то, немало их спровадил, - объявил солдат.

Здесь считаю нелишним сказать, что жизнь Лябьевых в ссылке, в маленьком сибирском городке, не только их не сломила, а, напротив, как бы освежила и прибодрила. У Лябьева прежде всего окончательно пропала страсть к картам, внушенная ему той развращенной средой, среди которой он с молодых лет пребывал, потом к нему возвратились его художественные наклонности. Он, без преувеличения говоря, целые дни проводил в разного рода музыкальных упражнениях: переучил без всякой, разумеется, платы всех молодых уездных барышень играть хоть сколько-нибудь сносно на фортепьяно, сам играл и творил. Муза Николаевна тоже снова пристрастилась к музыке, и, к вящему еще благополучию ее, у нее родился ребенок - сын, который не только что не умер, но был прездоровенький и, как надо ожидать, должно быть, будущий музыкант, потому что когда плакал, то стоило только заиграть на фортепьяно, он сейчас же притихал и начинал прислушиваться. Дозволение возвратиться в Москву Лябьевы приняли не с особенной радостью и, пожалуй бы, даже не возвратились из Сибири, если бы не желали жить поближе к Марфиным. Из всего этого можно понять, сколь неприятно было им посещение Янгуржеева; особенно оно болезненно подействовало на Аркадия Михайлыча, так что он почти растерянным голосом спросил Музу Николаевну:

- Что мне делать с этим мерзавцем?

Тут уж Муза Николаевна восстала со всей энергией, на сколько та ей была свойственна.

- Делать то, что я уже приказала швейцару, - прогнать его, и больше ничего, - сказала она.

- Янгуржеева нельзя прогнать, ты не знаешь его!.. Если только я ему нужен, так он всюду будет меня встречать: на этом вот бульваре, на тротуаре, в обществе! Я всегда его терпеть не мог и никогда не имел силы спастись от него.

- В таком случае уедем в нашу подмосковную, - придумала Муза Николаевна.

- Но я хотел бы теперь здесь пожить; меня все приятели мои встречают с таким радушием, что мне желательно побыть между ними.

К счастию, все эти недоумения Лябьевых разрешила приехавшая к ним Аграфена Васильевна, продолжавшая по-прежнему жить в Москве с ребятишками в своем оригинальном доме (старичище, ее супруг, полгода тому назад помер). Лябьевы с первых же слов рассказали Аграфене Васильевне о визите и о письме Янгуржеева.

- Ах, он, жулик этакий, и к вам пробрался! - воскликнула она.

- А у вас он бывает? - спросил Лябьев.

- Как же!.. Сколько раз после смерти мужа наскакивал посетить меня, но я велела ему сказать, что если он будет жаловать ко мне, то я велю лакеям в шею его гонять.