- Князь поручил вам поручика, сделавшего извет, арестовать при одном из частных домов, а требование московской полиции об отправке к ней дела Тулузова, как незаконное, предлагает вам прекратить.

- Да черт с ним, с этим делом! Я и не знал даже о существовании такого требования, - проговорил обер-полицеймейстер и уехал исполнять полученные им приказания.

Таким образом, пьяный поручик, рывший для другого яму, сам прежде попал в оную и прямо из дома генерал-губернатора был отведен в одну из частей, где его поместили довольно удобно в особой комнате и с матрацем на кровати.

- Благодарю, благодарю! - говорил при этом поручик. - Я знал это прежде и рад тому... По крайней мере, мне здесь тепло, и кормить меня будут...

Накормить его, конечно, накормили, но поручику хотелось бы водочки или, по крайней мере, пивца выпить, но ни того, ни другого достать ему было неоткуда, несмотря на видимое сочувствие будочников, которые совершенно понимали такое его желание, и бедный поручик приготовлялся было снять с себя сапоги и послать их заложить в кабак, чтобы выручить на них хоть косушку; но в часть заехал, прямо от генерал-губернатора и не успев еще с себя снять своего блестящего мундира, невзрачный камер-юнкер. Узнав о страданиях поручика, он дал от себя старшему бутарю пять рублей с приказанием, чтобы тот покупал для арестанта каждый день понемногу водки и вообще не давал бы ему очень скучать своим положением. Сколько обрадовались поручик и бутари сей манне, спавшей на них с небес, описать невозможно, и к вечеру же как сам узник, так и два стража его были мертвецки пьяны.

Из частного дома камер-юнкер все в том же своем красивом мундире поехал к Екатерине Петровне. Он с умыслом хотел ей показаться в придворной форме, дабы еще более привязать ее сердце к себе, и придуманный им способ, кажется, ему до некоторой степени удался, потому что Екатерина Петровна, только что севшая в это время за обед, увидав его, воскликнула:

- Боже мой, что это такое?.. Какой вы сегодня интересный, и откуда это вы?

- Прямо со службы и привез вам новость, - отвечал, целуя ее руку, камер-юнкер.

- Но, прежде чем рассказывать вашу новость, извольте садиться обедать, хотя обед у меня скромный, вдовий; но любимое, впрочем, вами шато-д'икем есть. Я сама его, по вашему совету, стала пить вместо красного вина. Прибор сюда и свежую бутылку д'икему! - добавила она лакею.

Камер-юнкер, сев за стол, расстегнул свой блестящий кокон, причем оказалось, что под мундиром на нем был надет безукоризненной чистоты из толстого английского пике белый жилет.

Обед свой Екатерина Петровна напрасно назвала скромным. Он, во-первых, начался раковым супом с осетровыми хрящиками из молодых живых осетров, к которому поданы были пирожки с вязигой и налимьими печенками, а затем пошло в том же изысканном тоне, и только надобно заметить, что все блюда были, по случаю первой недели великого поста, рыбные. Дамы того времени, сколько бы ни позволяли себе резвостей в известном отношении, посты, однако, соблюдали и вообще были богомольны, так что про Екатерину Петровну театральный жен-премьер рассказывал, что когда она с ним проезжала мимо Иверской, то, пользуясь закрытым экипажем, одной рукой обнимала его, а другой крестилась.

- Ну-с, теперь вы можете рассказывать вашу новость, - объявила она, заметив, что камер-юнкер удовлетворил первому чувству голода.

- Новость эта... - начал он, - но я боюсь, чтобы она не расстроила вашего аппетита...

- Почему она расстроит? - спросила Екатерина Петровна, не зная, как принять слова своего гостя, за шутку или за серьезное.

- Потому что она касается вашего мужа, - отвечал камер-юнкер.

- Разве он еще что-нибудь против меня затевает? - проговорила торопливо Екатерина Петровна.

- Нисколько! - поспешил ее успокоить камер-юнкер. - Совершенно наоборот: ему нечто угрожает.

- Что такое? - поинтересовалась Екатерина Петровна уж только из любопытства.

- А такое, что он, - принялся рассказывать камер-юнкер, - по своему делу подобрал было каких-то ложных свидетелей, из числа которых один пьяный отставной поручик сегодня заявил генерал-губернатору, что он был уговорен и подкуплен вашим мужем показать, что он когда-то знал господина Тулузова и знал под этой самой фамилией.

Екатерина Петровна, если только помнит читатель, понимала в служебных делах более, чем другие дамы ее времени.

- Скажите, пожалуйста, - произнесла она протяжно, - это, однако, очень важное обвинение на Тулузова.

- Весьма, и если только его будут судить настоящим образом, так он, пожалуй, по Владимирке укатит.

- То есть туда, в Сибирь? - спросила Екатерина Петровна, махнув рукой на восток.

- Туда, и тогда вы действительно останетесь вдовой.

- Почему же я тогда вдовой останусь? - воскликнула Екатерина Петровна.

- Вследствие того, что Тулузов, вероятно, будет лишен всех прав состояния; значит, и брак ваш нарушится.

- Да, вот что!.. Но, впрочем, для меня это все равно; у меня никаких браков ни с мужем и ни с кем бы ни было не будет больше в жизни.

- Это ради чего? - спросил камер-юнкер.

- Ради того, - сказала Екатерина Петровна, - что теперь я уже хорошо знаю мужчин и шейку свою под их ярмо больше подставлять не хочу.

Камер-юнкера, по-видимому, при этом немного передернуло, что, впрочем, он постарался скрыть и продолжал:

- Для Тулузова хуже всего то, что он - я не знаю, известно ли вам это, - держался на высоте своего странного величия исключительно благосклонностию к нему нашего добрейшего и благороднейшего князя, который, наконец, понял его и, как мне рассказывал управляющий канцелярией, приказал дело господина Тулузова, которое хотели было выцарапать из ваших мест, не требовать, потому что князю даже от министра по этому делу последовало весьма колкого свойства предложение.

- Да, действительно, это новость весьма неожиданная, - произнесла Екатерина Петровна, - но она нисколько не расстроила моего аппетита и не могла его расстроить.

- Вы это правду говорите? - спросил ее камер-юнкер, устремляя нежно-масленый взгляд на Екатерину Петровну.

- Совершенную правду! - воскликнула она, кидая, в свою очередь, на него свой жгучий взор.

Это они говорили, уже переходя из столовой в гостиную, в которой стоял самый покойный и манящий к себе турецкий диван, на каковой хозяйка и гость опустились, или, точнее сказать, полуприлегли, и камер-юнкер обнял было тучный стан Екатерины Петровны, чтобы приблизить к себе ее набеленное лицо и напечатлеть на нем поцелуй, но Екатерина Петровна, услыхав в это мгновение какой-то шум в зале, поспешила отстраниться от своего собеседника и даже пересесть на другой диван, а камер-юнкер, думая, что это сам Тулузов идет, побледнел и в струнку вытянулся на диване; но вошел пока еще только лакей и доложил Екатерине Петровне, что какой-то молодой господин по фамилии Углаков желает ее видеть.

- Но кто он такой?.. Я его не знаю... Connaissez vous се monsieur?[195] отнеслась она к камер-юнкеру.

- Mais oui!..[196] Разве вы не знакомы еще с monsieur Углаковым?.. C'est l'enfant terrible de Moscou[197].

- В таком случае я не приму его; я боюсь нынче всяких enfants terribles.

- Нет, примите! - возразил ей камер-юнкер. - Это добрейший и прелестный мальчик.

Екатерина Петровна разрешила лакею принять нежданного гостя.

Пьер почти вбежал в гостиную Екатерины Петровны. Он был еще в военном вицмундире и худ донельзя.

- Pardon, madame, что я вас беспокою... - заговорил он и, тут же увидав камер-юнкера и наскоро проговорив ему: - Здравствуй! - снова обратился к Екатерине Петровне: - У меня есть к вам, madame Тулузова, большая просьба: я вчера только возвратился в Москву и ищу одних моих знакомых, - vous les connaissez,[198] - Марфины?..