Потом рассказывали, что я говорил, что я рассказывал со всею подробностью все, относящееся к преступлению. Сообщив все, что было нужно для полного убеждения судей, я упал в бесчувственность, в утомление.
Демон противоречия, сила внутреннего противоречия, побуждающая нас творить ненавистное нам, противоположное основному желанию нашему, то, чего желали бы мы избегнуть, – составляет основу и подкладку многочисленных рассказов нашего писателя. Мотив этот проглядывает мельком и там, где в основе завязки лежат совершенно иные психические настроения, совершенно иные психозы. С особенною яркостью выступает он, между прочим, в известном рассказе «Черная кошка», представляющем постепенное падение и нравственное растление героя под влиянием демона невоздержности – алкоголизма.
«И тогда-то для окончательного и бесповоротного падения моего, сообщает рассказчик, выступил во мне во всей силе дух противоречия. Философия не занимается и не занималась этим духом. Но так же верно, как то, что существует во мне душа, убежден я в том, что дух противоречия этот составляет одно из самых примитивных, прирожденных стремлений человеческого сердца, – что он принадлежит к числу тех основных наклонностей, которые придают направление человеческому характеру. Кто не изумлялся самому себе сотни раз, совершая какой-либо глупый или низкий поступок без всякой другой причины, без всякого другого побуждения, кроме сознания того, что не должно было совершать его? Не существует ли в нас при самых лучших намерениях наших постоянного стремления, склонности к нарушению закона, потому только, что это закон? Этот дух противоречия, как уже говорил я, явился причиною моего конечного падения. Страстное, непостижимое стремление души пытать самого себя, насиловать свою собственную природу – творить зло из одной только любви к злу побуждало меня продолжать и довести до конца ужасную муку, которую предназначил я для несчастной кошки. Однажды утром я совершенно хладнокровно накинул петлю ей на шею и повесил ее на дереве; я повесил ее, сам плача от горя, с самым горьким раскаянием в сердце; я повесил ее потому, что знал, что она меня любила, потому что знал, что она не дала мне никакого повода к ненависти; я повесил ее, потому что знал, что, поступая таким образом, я творю грех – смертельный грех, губящий мою бессмертную душу».
Насколько нам известно, во всей области художественного творчества, художественной психологии никто с такою ясностью, с такою полнотою не рассматривал странного психологического процесса, которому суждено играть такую громадную роль в трагикомедии человеческой жизни и которому посвятили мы эти последние страницы. Но, как уже говорили мы, Поэ не совсем ясно понял суть этого процесса и потому впал в некоторые заблуждения, недостаточно отличив его сущность от того, что случайно к нему присоединяется, смешав его с некоторыми другими близкими к нему, но нетожественными с ним психическими настроениями, а именно с стремлением насиловать собственную свою природу и с стремлением нарушать долг, потому именно, что он долг. Из этого последнего сопоставления демон противоречия сделался необходимо законом нравственного зла, стремлением ко злу потому именно, что оно зло. Причиною всего смешения является то, что Поэ недостаточно объяснил себе сущность этих процессов и увлекся только сходством непосредственных их результатов.
В основе стремления к ломке и насилованию собственной своей природы, к нарушению закона, потому только, что он закон, лежит стремление к подвижничеству, к автономии собственной индивидуальной своей воли, стремление к культу собственной своей свободы.
В основе второго из указанных выше стремлений – стремления нарушить закон ради того только, что он закон, – лежит опять то же самое стремление к автономии свободной воли, – стремление насладиться собственною своею свободой, свободой собственного своего почина.
Итак, Эдгар Поэ, основываясь на сходстве внешних результатов и увлекаясь этим сходством, ошибочно присоединил к своему «демону противоречия» два психологически-нравственных процесса, в сущности, не имеющих с ним ничего общего. В сущности, смешение это совершается не в самой передаче фактов, а только в последующих толкованиях. В конце концов «демон противоречия» у Эдгара Поэ как нельзя лучше сходится с тем, что выше назвали мы «непроизвольною метаморфозою внутреннего императива». Метаморфоза эта ограничивается, впрочем, только переходом положительного элемента в отрицательный и наоборот: отрицательного в положительный. «Не прыгай с горы!» – говорим мы сами себе и в силу этого получаем именно стремление спрыгнуть, броситься в бездну; желание не прыгать обращается в желание прыгнуть. «Не сотвори греха против Духа Святаго» – говорит себе Бониал и, упорно преследуя мысль эту, получает наконец по истечении некоторого времени стремление «сотворить грех против Духа Святаго»; что-то шепчет ему: «сотвори, сотвори!» Совершенно подобное же встречаем мы и в казусе с нянькою Гумбольдта; для нее точно так же отрицательное в основе своей стремление исподволь метаморфозируется в положительное. «Не объяви о самом себе! не донеси на себя! ибо никто иначе донести и объявить не может» для героя-преступника у Поэ незаметно приводит к неотразимому побуждению именно объявить и именно донести.
Мы выше уже назвали психологическое творчество нашего писателя «скорбною летописью одинокого духа». Характер скорбности, характер пессимизма всецело объясняется характером одинокости и не нуждается ни в каком дальнейшем истолковании. Душа, анализируемая так тщательно и так художественно нашим поэтом душа, проходящая через все его рассказы, которые – мимоходом будь сказано – передаются в первом лице (за очень немногими исключениями, так как Поэ очевидно затруднялся поступать иначе), могла бы быть душою Робинзона, живущего на необитаемом острове и не встретившего даже своего Пятницы. Всякая коллизия двух самостоятельных психических миров и происходящие из такого столкновения самостоятельные психические настроения абсолютно у него отсутствуют и через это ограничивают область психических его наблюдений и область всей его психологии. Одинокий страх или одинокий ужас перед стихийными людьми или перед стихийною природой, одинокая внутренняя борьба с внешнею природой или с самим собою, одинокая скорбь и одинокое изнывание или одиноко в уединении накопляющееся и нарастающее чувство мести – вот совокупность всех процессов, намеченных и изображенных нашим художником. Автор-рассказчик всегда остается одинок с самим собою или, что бывает в высшей степени редко, совершенно стушевывается и живет только в другом изображаемом им лице, сохраняя для себя совершенно бесцветную роль (Лигея, Морелла и т. п.).
Но этим не ограничивается изолированность психических наблюдений нашего автора. Каждое выставляемое им лицо, не сталкиваясь с другими лицами, не сталкивается и с самим собою в прежние эпохи своего существования. Каждое лицо, выводимое им, живет только своим настоящим моментом, не имеет перед собою ни прошедшего, ни будущего, не входит ни в малейшее соотношение с ними. Через это теряется масса психических процессов, которые могли бы получить художественное свое выражение под рукою такого талантливого изобразителя психоз, как наш Поэ.
Если развито и выработано в нем психическое наблюдение, то психический арсенал его весьма ограничен. Мы напрасно стали бы искать у него изображения внутренних процессов раскаяния и духовного обновления, которые так хорошо проследованы и изображены Диккенсом и графом Львом Толстым, процессов любви и прощения, которые достались в удел творчеству других писателей. Невольно кажется, что по отношению к целому ряду страданий и наслаждений человеческих, отстранив их от его взора своим черным крылом, «ворон громко вскричал: „никогда!“»
Таков может быть главный смысл этой маленькой поэмы. Но отсутствие во внешнем изображении не есть еще отсутствие в жизни. Чуждается внешнего выражения иногда самое святое, самое близкое, самое непосредственное.