После того как завещание по всем правилам было подписано при свидетелях и передано на хранение Таффи, Трильби почувствовала себя спокойной и вполне довольной; ей оставалось только радоваться теперь каждому оставшемуся часу ее быстротечной жизни и ничем его не омрачать.
Она не испытывала никакой боли, ни физической, ни душевной, ее окружали любимые ею люди — Таффи, Лэрд, Маленький Билли, миссис Багот и Марта, которая тихо вязала, примостившись в уголку, с очками в медно'й оправе на носу и черных митенках на руках.
Трильби слушала разговор друзей и иногда вставляла свое слово. Как обычно, она часто смеялась. В ее глазах светилась любовь, когда она переводила свой взор с одного на другого, ведь она невыразимо любила их всех. Любовь пела в ее сердце и срывалась с ее уст, когда она произносила слова, и слабеющий голос ее был все еще богаче, мягче, полнее, чем любой другой, и в этой комнате, да и на всем белом свете, — он был особенным, как отзвук иного мира.
К дому подъехал экипаж, послышался звонок, и вскоре в комнату внесли посылку в деревянном ящике.
По просьбе Трильби ящик вскрыли. В нем оказалась большая фотография, в рамке под стеклом. На ней был снят Свенгали в гусарскёй форме своего венгерского оркестра, в которой обычно выступал. Во фраке он дирижировал только в Париже и Лондоне. Взгляд его был устремлен прямо перед собой, прямо на вас. Он стоял у пюпитра, левой рукой переворачивал страницу партитуры, а в правой держал дирижерскую палочку. Это был превосходный снимок, сделанный в одной из фотографий в Венгрии, чрезвычайно верно передающий сходство с оригиналом. Свенгали выглядел на нем великолепно — властный, представительный, с черными глазами, выражавшими непреклонную волю.
Марта задрожала, взглянув на фотографию, и передала ее Трильби, которая вскрикнула от удивления: никогда раньше она ее не видала. У Трильби не было ни одной фотографии Свенгали.
Ни объяснительной записки, ни какого-либо письма при посылке не оказалось. Этот неожиданный подарок, судя по почтовым знакам на ящике, пересек всю Европу, чтобы добраться до Лондона. По-видимому, он прибыл из какой-то отдаленной провинции восточной России — прямо с таинственного Востока! С рокового Востока — родины и колыбели буйного ветра, несущего с собой вихри перемен!
Трильби, положив фотографию на колени, как на аналой, долго лежала молча, глядя на нее, и время от времени вполголоса говорила: «Мне кажется, он был очень красив», или: «Эта форма ему очень к лицу. Почему он надел ее, хотела б я знать!»
Остальные продолжали разговаривать между собой. Миссис Багот готовила кофе. Вскоре она подошла с чашкой кофе к Трильби и увидела, что та все еще упорно и сосредоточенно смотрит на портрет, причем ее широко раскрытые глаза как-то странно блестят.
— Трильби, Трильби, вот кофе! Что с вами, Трильби?
Трильби не отвечала и, пристально глядя на фотографию Свенгали, тихо улыбалась.
Все поднялись со своих мест и, охваченные тревогой, окружили ее. Марта, казалось, была вне себя от ужаса, она пыталась вырвать фотографию из рук Трильби, но ей не дали этого сделать; никто не знал, к каким последствиям это может привести.
Таффи позвонил, вызвал слугу и послал его немедленно за доктором Сорном, жившим вблизи Фицрой-сквера.
Вдруг Трильби заговорила совсем тихо по-французски:
— Еще раз? Хорошо! Пожалуйста! Почти беззвучно, да? А в середине углублять тон. И не очень быстро в самом начале! Отбивайте четко такт, Свенгали, чтобы я могла ясно видеть, ведь уже ночь! Вот так! Ну, Джеко — дайте мне тон!
Затем она улыбнулась и стала как бы мягко отбивать такт, слегка покачивая головой из стороны в сторону и не отрывая взгляда от портрета Свенгали. Вдруг она запела «Impromptu» Шопена в ля минор!
Казалось, она почти не дышит и звуки льются сами собой, без слов, как вокализ. Будто для такого тихого пения ей вовсе и не нужно дыхания, хотя его было достаточно для того, чтобы голос ее заполнил всю комнату, весь дом, — затопил ее маленькую аудиторию дивным святым очарованием!
Она в совершенстве владела своим искусством, это было ясно! И какая великолепная школа была у нее! Все, что для любого другого человека было немыслимым, невозможным, — казалось, было для нее столь же естественным и обычным, как открыть или закрыть глаза.
Охваченные восторгом, изумлением, тревогой, они буквально окаменели, все, кроме Марты. С криком: «Боже мой! Все опять вернулось! Все опять вернулось!» — она выбежала из комнаты.
Трильби пела «Impromptu» Шопена совершенно так же, как когда-то в Цирке Башибузуков, только теперь пение ее звучало неизмеримо сладостнее, ибо она давала меньше звука, вернее давала самую квинтэссенцию своего голоса, высокий дух его; казалось, поет ее душа…
Вне всякого сомнения, четверо стоявших вокруг ложа этой волшебницы слушали не только самое божественно прекрасное пение на земле, но были свидетелями поразительного вокального совершенства, какого может достичь человеческое горло.
Ее пение, как всегда, производило потрясающее впечатление. Слезы струились по щекам миссис Багот и Маленького Билли. Слезы восторга стояли в глазах Лэрда и Таффи.
После адажио она перешла к более быстрому темпу, и голос ее зазвучал громче и звонче, с какой-то неземной мелодичностью; чем больше нарастал темп вокализа, приближаясь к концу, тем полнее становился звук, и вдруг начал угасать, таять в сладостном вздохе; но последний взлет — хроматическая гамма на нежнейшем пианиссимо до верхнего ми, — последняя прощальная ласка… (Это финальная нота не существует в партитуре и была введена самим Свенгали.)
Окончив петь, Трильби проговорила: «На этот раз именно так, как надо, не правда ли, Свенгали? А! Ну, тем лучше! Мне повезло! А теперь, мой друг, спокойной ночи — я так устала!»
Голова ее упала на подушку, будто она мгновенно уснула глубоким сном.
Миссис Багот осторожно высвободила у нее из рук портрет. Маленький Билли встал на колени возле Трильби, взял ее руку, стал искать пульс и не нашел его.
Он закричал: «Трильби! Трильби!» — и приложил ухо к ее устам, чтобы услышать дыхание. Еле слышно, но она еще дышала.
Вдруг она сложила руки, из груди ее вырвался слабый вздох, и она сказала угасающим голосом: «Свенгали… Свенгали… Свенгали…»
Пораженные ужасом, они молча стояли вокруг нее.
Пришел доктор; он приложил руку к груди Трильби, прислушался к ее дыханию, приподнял веки и поглядел ей в глаза. Затем дрожащим от волнения голосом он сказал:
— Испытания и горести мадам Свенгали кончились!
— О боже милостивый! Она умерла! — вскричала миссис Багот.
— Да, миссис Багот. Она умерла вот уже несколько минут — возможно, четверть часа тому назад.
ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
Портос-Атос, он же Таффи Уинн, сидит напротив своей жены за маленьким столиком — они завтракают во дворе огромного караван-сарая на бульваре Капуцинов в Париже, где более двадцати лет назад он сидел за завтраком вместе с Лэрдом и Маленьким Билли, — в том самом отеле, где когда-то он дал пощечину Свенгали.
Место это мало изменилось: то же космополитическое общество, только, возможно, прибавилось американцев. Все так же прибывают и отбывают посетители в колясках, каретах, кебах, омнибусах, и, красуясь на мраморных ступенях, стоит другой высокий и красивый старик, подобно прежнему в бархатном черном камзоле и коротких штанах, в шелковых чулках, как во время оно, и, возможно, с той же самой позолоченной цепью на шее. Откуда они, эти вышколенные великолепные французские старики мажордомы? Очевидно, из Германии, родины всех настоящих опытных официантов.
Стояла такая же прекрасная погода, как и много лет назад. Во дворе Гранд-отеля всегда хорошая погода. Как сказал бы Лэрд, здесь они умеют делать эти вещи лучше, чем где бы то ни было.
Таффи отпустил себе бороду, в ней уже серебрятся седые нити. Его красивые голубые глаза потеряли прежний воинственный блеск, стали кроткими, добродушными, в них появилось выражение иронического терпения. Весь он стал как-то крупнее; теперь он действительно очень велик во всех трех измерениях, но пропорционален, как прежде, и его движения и позы отмечены изяществом, присущим атлету. Костюм сидит на нем все так же элегантно, хотя и вовсе не нов, носит следы аккуратного обращения, постоянной чистки и даже намеков на еле различимую починку и тут и там.