Правда, его собратья по кисти, более близкие к богеме, упрекали его в том, что он стал «дамским угодником», чем-то вроде прихвостня. Но это было чрезвычайно несправедливо. Ничто не оскорбляет так сильно наших неудачливых собратьев, — кто бы они ни были, богема или добропорядочные буржуа, — как наша внезапная близость с так называемой знатью, с маленькими лордами и леди нашего маленького мирка! Им легче простить нам даже нашу славу и те радости, которые ей сопутствуют, чем наши светские связи, — их уязвленные, завистливые сердца полны тогда чувством горького унижения.

Увы, бедное человечество! Малейшее внимание вышестоящих лиц (если они действительно стоят выше) воспринимается как бесценное благодеяние, как высочайшее достижение, как венец славы!

Окурок грязный, корочка лимона

Совсем другой приобретает вид,

Коль под каблук сиятельной персоны

Окурок или корка угодит!

Маленький Билли никогда не был ни дамским угодником, ни прихвостнем. Ни за кем не охотились высокопоставленные лица с такой настойчивостью, никого так упорно к себе не приглашали, как этого молодого баловня судьбы.

Сначала он находил их чрезвычайно приятными, какими и в самом деле так часто бывают эти изящные, любезные, веселые, добродушные стоики и варвары, манеры которых столь же непринужденны и просты, как их мораль — но несравненно лучше ее! — и очарование которых состоит в том, что они умеют купаться в золоте — когда оно у них есть — так, что его дурной запах к ним не пристает. Да, они грациозно переносят свое богатство и еще более грациозно — его отсутствие; этому искусству должна еще научиться наша новая торговая и денежная аристократия, еврейская или христианская, которая всюду непреодолимо проталкивается вперед и вверх как у нас, так и за границей.

Затем он обнаружил, что, сколько бы с ними ни общаться, все равно не станешь равноправным членом их общества, разве только сочетавшись браком с какой-нибудь засидевшейся в девицах дурнушкой их круга! Но и в этом случае, как я слышал, не всегда бывает сладка жизнь для человека, пришедшего извне. Билли понял, что вовсе не хочет принадлежать к их кругу, особенно такой ценой, и что частое общение с ними может так же надоесть, как и все остальное!

Притом он нашел их среду весьма разнокалиберной. Между ними были люди хорошие, скверные и средние, не всегда разборчивые во вкусах, ибо они принимали порой у себя странных личностей только для того, чтобы немного позабавиться, и потому никак не следует считать за особую честь их капризное благорасположение, если только вообще можно такими вещами гордиться.

А чего стоило их непостоянство!

Вообще он пришел к заключению — или так ему казалось, — что люди умны, терпимы, учтивы, изысканны, или, наоборот, ограниченны, наглы, хвастливы, грубы и вульгарны, красивы или уродливы, грациозны или неуклюжи, скромны или высокомерны независимо от того, к какому классу общества — высшему или низшему — они принадлежат.

Красивые молодые женщины, научившиеся писать миленькие пейзажики с заросшими плющем руинами в отдалении, вели с ним технические беседы о живописи, как если бы находились на одном с ним художественном уровне, несмотря на разделявшую их пропасть.

Отталкивающие старые прелестницы (костлявые или тучные) с непозволительно обнаженными шеей и плечами, от которых его тошнило, покровительствовали ему, давали благие советы, рекомендовали соревноваться с мистером Бакнером как в отношении живописи, так и в отношении манер, потому что мистер Бакнер был единственным «джентльменом», писавшим картины за деньги, и сулили ему одинаковый с ним успех!

Время от времени его сердце покоряла какая-нибудь милая приветливая старушка вроде вдовствующей леди Чайсельхорст своей любезностью, грацией, знанием жизни, нежной женской симпатией или какая-либо молодая дама, как, например, обворожительная герцогиня Тауэрская, своей красотой, остроумием, веселостью. Она проявляла родственный интерес ко всему, что он делал, и отдаленно и смутно напоминала ему Трильби, несмотря на всю разницу в их положении.

Но и в менее высоких сферах он встречал таких же милых особ, старых и молодых, с еще более возвышенными идеалами. При этом общение с ними было более непринужденным, так как между ними и художником не лежало глубокой классовой пропасти. В этой среде никто не пытался ему покровительствовать; как мужчины, так и женщины ограничивались тем, что проявляли к нему уважение, ценили его талант и тонко льстили ему, а престарелые красавицы, чья весна расцветала в дни Ватерлоо, прикрывали надлежащим образом свои исторические руины.

На самом деле, хотя это может показаться невероятным и даже противоестественным, он устал от великих мира сего раньше, чем успел им надоесть, благодаря чему избежал многих огорчений; он перестал появляться на модных светских раутах и разного рода приемах, за исключением одного-двух домов, где его особенно любили и принимали ради него самого. Он продолжал бывать, например, у лорда Чайсельхорста на Пикадилли, в чьем доме «Лунные часы» нашли приют на несколько лет раньше, чем попали в место последнего успокоения — в Национальную галерею; бывал он у барона Стоппенгейма, на Кэвендиш-сквере, где многочисленные прелестные акварели, подписанные У. Б., занимали почетное место на раззолоченных стенах, и в роскошных холостяцких аппартаментах мистера Мозеса Лайона, торговца картинами на Аппер-Кондуит-стрит, ибо Маленький Билли (хотя мне и очень жаль говорить это о герое моего романа) умел прекрасно вести свои материальные дела. Бесконечно малая капля неукротимой древней восточной крови, которая текла в его жилах, неукоснительно вела его по правильному пути в этом отношении, и он не только не сбавлял ни пенса с цены, которую назначал за картину, но имел дело только с теми, кто мог эту цену заплатить.

Ему нравилось зарабатывать как можно больше денег, чтобы тратить их по-царски на щедрые подарки матери и сестре, которые стали жить несравненно лучше благодаря его быстрым успехам. Мир не знал более великодушного сына и брата, чем Маленький Билли, чье израненное сердце больше не способно было любить!..

Как бы в противовес окружавшему его великолепию ему доставляло удовольствие время от времени погружаться в жизнь лондонских трущоб в самой восточной части города. Вскоре он стал своим человеком в Уайтчепеле, Доках, Ратклиф Хайвей, Ротерхизе и рабочих предместьях. Многое интересовало его, и многое ему нравилось среди населявших эти кварталы выходцев из разных стран. У него появилось такое же множество друзей среди корабельных плотников, таможенных служащих, грузчиков, старых моряков и тому подобных людей, как и в великосветских кварталах Бейсуотера и Блумсбери.

Особенно он любил посещать кабачки, где вечерами собирались славные парни выпить, раскурить трубку и спеть песню за столом, заставленным пенящимися кружками, на одном конце которого восседал во всей своей славе мистер председатель вечеринки, а на другом — мистер его заместитель. Они принимали в свою компанию каждого, у кого была трубка, щепоть табаку, кто мог заплатить за пинту пива и охотно пел.

Никаких рекомендаций не требовалось: как только новоприбывший усаживался на свободное место поудобнее, мистер председатель ударял по столу своей длинной глиняной трубкой, водворял тишину и обращался к своему визави: «Мистер заместитель, сдается мне, у только что пришедшего джентльмена такая наружность, будто он умеет петь. Может быть, вы будете так любезны попросить вышеупомянутого джентльмена не отказать нам в удовольствии послушать его?»

Мистер заместитель передавал эту просьбу новоприбывшему, который притворялся удивленным, скромно отнекивался, но в конце концов соглашался. Прочистив как следует горло, он устремлял взор в потолок и после двух-трех неудачных попыток бодро запевал трогательно сладким тенорком «Кэтлин Мавурнин»: