Таковы были первые шаги Маленького Билли в той самой студии Карреля, где в дальнейшем он провел столько счастливых дней и приобрел множество искренних друзей.

Самый пожилой из «седобородых» не мог бы припомнить более популярного ученика из всех, что учились в студии, ни более приветливого, дружелюбного, веселого, общительного, чуткого и, безусловно, ни одного более одаренного, чем наш Маленький Билли.

Каррель уделял ему каждый раз по меньшей мере минут пятнадцать и нередко приглашал его к себе, в собственную свою мастерскую. Часто к концу недели у мольберта Маленького Билли собирались студенты, с восхищением наблюдая, как он работает.

— Молодчина этот англичанин! Уж он-то по-настоящему грамотный художник!

Таков был общий приговор, вынесенный Маленькому Билли в студии Карреля, и более лестной похвалы я не могу себе представить.

Несмотря на свой юный возраст (ей было семнадцать или восемнадцать лет), несмотря на свое отзывчивое сердце (такое же, как у Маленького Билли), Трильби отдавала себе очень трезвый и ясный отчет во всем, что касалось ее вкусов, наклонностей или привязанностей. Она прекрасно знала, чего, собственно, ей хочется, и никогда подолгу над этим не раздумывала.

В тот первый свой визит в мастерскую на площади св. Анатоля ей понадобилось всего пять минут, чтобы прийти к выводу, что это самая приятная, милая, неподдельно веселая мастерская во всем Латинском квартале, да и за его пределами, а обитатели мастерской все вместе и каждый в отдельности пришлись ей по душе более, чем кто бы то ни было из тех, кого она доселе встречала.

Во-первых, они были англичане, а она любила слушать свой родной язык и говорить на нем. Он будил в ней светлые воспоминания, милую память о раннем детстве, о родителях и о старом домашнем очаге, каким бы он ни был, вернее о многих домашних очагах, ибо ее родное семейство переселялось с места на место бесчисленное количество раз, перелетало из одного бедного гнезда в другое. О'Фиррэлы воистину были перелетными птицами!

Она горячо любила своих родителей, и надо сказать что при всех своих недостатках они обладали многими достоинствами — такими, какие часто сопутствуют подобным недостаткам: обаянием, жизнерадостностью, отзывчивостью, сердечной теплотой, постоянным желанием нравиться и великодушной щедростью, при которой люди не всегда последовательны и подчас делятся последним грошем, забывая отдавать долги!

У нее было много знакомых художников среди англичан и американцев, и она часто позировала им для головы и рук; но, с ее точки зрения, никто из них не мог сравниться в отношении вежливых манер и располагающей внешности с доблестным, могучим Таффи, или с веселым, добродушным Лэрдом, или с изысканным, очаровательным и элегантным Маленьким Билли. Она решила видеться с ними как можно чаще, стать своим человеком у них в мастерской и постараться быть во всем полезной ее обитателям. Не будучи ни в коей мере ни самонадеянной, ни застенчивой, она тем не менее не сомневалась в силе своих чар и была уверена, что сумеет, если захочет, стать и полезной и приятной.

С этой целью она первым долгом одолжила у папаши Мартина (он владел несколькими комплектами орудий своего ремесла) корзинку, фонарь и палку для Таффи, но боялась, что, возможно, последний обиделся на нее за ее опрометчивое замечание по поводу его картины.

Время от времени, не слишком часто, чтобы не показаться назойливой, она испускала свой боевой клич у дверей мастерской и, входя, любезно осведомлялась о здоровье ее обитателей. Затем она садилась, поджав под себя ноги, на помост, съедала свой обычный бутерброд с сыром, выкуривала папиросу и «проводила с ними минутку», по ее выражению. Она рассказывала им новости Латинского квартала, касающиеся их собратьев по искусству. У нее всегда был про запас ворох разных историй о других художниках и, справедливости ради, нужно сказать, что рассказы ее бывали всегда незлобивыми и, по всей вероятности, правдивыми, во всяком случае когда дело касалось ее самой. Она передавала необычайно точным, своеобразным и презабавным языком всяческие эскапады, затеи и шалости своих знакомцев. Но достаточно было малейшей тени озабоченности или скуки на лице у одного из ее трех друзей, как она немедленно удалялась.

Вскоре ей представилась возможность быть не только приятной, но и полезной. Например, если им нужен был какой-нибудь костюм, она знала, где его одолжить, взять напрокат или купить по дешевке. Она доставала по сходной цене разные ткани и превращала их в драпировки или женскую одежду любого рода по мере надобности, позируя для Таффи как возлюбленная тореадора (испанскую мантилью смастерила она сама) и для Лэрда как бедная горемычная швейка, готовая утопиться в Сене. Позировала она и для Билли в качестве французской красавицы крестьянки. Он писал с нее эскизы для своей ставшей теперь такой знаменитой картины «Девушка у колодца».

Она штопала их носки и чинила им костюмы, заботясь о том, чтобы все было отлично постирано и выутюжено у ее приятельницы мадам Буасс, в прачечной на улице Келья св. Петрониля.

А когда им приходилось туго и необходимо было достать денег для какой-нибудь небольшой увеселительной поездки в Фонтенбло или Барбизон на два-три дня — выручала их опять та же Трильби. Она относила их часы и булавки для галстуков в ломбард на улице Кладезь Любви и раздобывала необходимую сумму.

Конечно, ей щедро платили за эти маленькие услуги, которые она оказывала с такой любовью и удовольствием, — платили слишком щедро, по ее мнению. Она действительно предпочла бы делать все это просто по дружбе, не за деньги.

Таким образом, в короткий срок она стала «персона грата» в мастерской трех англичан, солнечное, неизменно желанное воплощение цветущего здоровья, обаяния, жизнерадостности и непоколебимого добродушия, готовая сделать все на свете, чтобы угодить своим любимым «англиш», как называла их мадам Винар, красивая консьержка с пронзительным голосом, которая почти ревновала их к Трильби, ибо была тоже всей душой привязана к «англишам», как и сам господин Винар с маленькими Винарами.

Она знала, когда можно поболтать и посмеяться, а когда лучше держать язык за зубами, и являла собой столь приятное зрелище, когда сидела, скрестив ноги, на помосте для натуры, штопая носки Лэрда или латая его прожженные табаком штаны, что все трое охотно рисовали ее. Один из этих рисунков (акварель Маленького Билли) на днях продали у торговца картинами Кристи за такую баснословную сумму, что я не смею ее назвать. Маленький Билли сделал этот этюд за один присест.

Если на дворе шел дождь и они решали обедать дома, она сама покупала необходимое и стряпала еду, сама накрывала на стол и даже приготовляла салат. Она была лучшим «салатистом», чем Таффи, лучшим поваром, чем Лэрд, и лучшим поставщиком продуктов, чем Билли. На ее лице отражалось тогда такое беспредельное трепетное счастье, что больно было смотреть на нее! Три британских сердца растроганно понимали, о каком одиночестве, бездомности и неосознанном чувстве деклассированности свидетельствует ее пылкая, наивная, полудетская привязанность к ним. Без сомнения, именно в силу этого при всей интимности их отношений между ними не было и намека на флирт или влюбленность в какой бы то ни было форме — их связывала просто крепкая, преданная дружба. Если б она была сестрой Билли, к ней не могли бы относиться с большим уважением. А ее глубокая благодарность за это непривычное для нее отношение была во много крат выше и сильнее любой страсти, которую она когда-либо испытывала. Как прелестно сказал добряк Лафонтен:

Примером мог служить сей дружеский союз…

А главное, их беседы! Они звучали для нее, как возвышенные речи олимпийских богов, только были более земными, и она всегда их понимала. Ибо была очень умна, несмотря на свою полную необразованность, а кроме того, она горела желанием учиться — новым для себя желанием.