Роман Гончарова близок не только Герцену — реалисту, но и Герцену- мыслителю, критику романтического мировоззрения. Н. К. Пиксанов справедливо обратил внимание на то, что во второй статье Герцена «Диле танты — романтики» из цикла «Дилетантизм в науке» (1843) Гончаров, творец Адуева — младшего, мог почерпнуть ценнейшие для себя характери стики «мечтательного романтизма» и враждебной ему «поэзии индустриальной деятельности», «материального направления» нового века.[755]

С другой стороны, не трудно заметить, и об этом уже не раз убедительно писали,[756] сильную перекличку идей Белинского 40–х годов с основными идейными тенденциями «Обыкновенной истории». Достаточно вспомнить хотя бы ироническую трактовку Белинским намеченного Пушкиным возможного («прозаического») варианта судьбы романтика Ленского. Именно по этому пути, развивая намек Пушкина и следуя за Белинским, пойдет Гончаров в трактовке образа Адуева — младшего, всесторонне пока зывая драматический процесс изживания им романтизма.

Это определило родословную Адуева — племянника. Вести ее следует не от Онегина и Печорина, а именно от Ленского. Младший Адуев не принадлежит к поколению «лишних людей» 40–х годов,[757] в нем нет черт, характерных для типа «лишнего человека», — стремления к общественной деятельности, политического и философского радикализма, всего того, что делало «лишних людей» 40–50–х годов наследниками декабристских традиций. Да и жизненный итог Адуева был исключен для «лишних людей»^: никто из них не завершил своих исканий тем, что Помяловский позднее назвал «честной чичиковщиной».[758] Другое дело, что некоторые из них могли стать и становились прекраснодушными фразерами, не могли отмежеваться от адуевщины, элементы которой в той или другой степени им всегда были свойственны. К тому же в жизни Адуева — племянника были минуты, когда он становился лицом трагическим. В эти минуты Адуев напоминал «лишних людей» 40–х годов, например, Бельтова.

Александр Адуев в представлении автора не является романтиком- провинциалом, способным только на сентиментальные излияния и воздыхания. Жизнь не только разбила иллюзорные мечты Александра, что, с точки зрения автора, было неизбежно, но и сделала его мрачным скептиком, привела его к разочарованию в жизни, в любви и дружбе, в труде и творчестве. Скептицизм и пессимизм Алексадра, его мучительная рефлексия накануне отъезда из Петербурга таили в себе большую критическую силу. Из концепции всего романа видно, что источник несчастий Александра таится не только в нем самом, в его воспитании, в условиях помещичьего провинциального быта, но и в окружающей обстановке петербургской жизни. Эта обстановка и усвоенная героем под ее влиянием рационалистическая мораль приобретателя и карьериста освободили Адуева от иллюзий, но взамен ничего ему не дали, отняли у него право быть человеком в высоком смысле этого слова. Петр Иванович, коренной представитель петербургского общества и яркий выразитель всей его философии, изображает своему племяннику жизнь в «самой безобразной наготе», уничтожает в нем доверчивость к людям, уверенность в самом себе. Адуев — младший не принимает такой морали, ему страшно и грустно, он го тов возненавидеть жизнь. Это новое состояние души Александра, охватившее его после ряда утрат и разочарований, задушевно, с болью и грустью описано Гончаровым. Здесь уже нет обычного для романиста комического воодушевления и юмора. Видно, что автор выстрадал образ своего героя, пережил вместе с ним его духовный кризис и хочет сказать, что гибель одухотворенного Александра происходит не только из‑за практической несостоятельности его благородных и прекрасных мечтаний, но также и из‑за того, что окружающая младшего Адуева жизнь груба и прозаична. На почве истинно трагических взаимоотношений с окружающей средой из Александра мог бы при другом повороте событий развиться характер сильный и темпераментный, характер борца, обличителя, пролагателя новых путей жизни. И здесь ощущается близость Александра Адуева поколению «лишних людей» 40–х годов. Но Гончаров не пошел по этому пути и не сделал из своего молодого героя протестанта и борца или поэта — гражданина.

Вся проблематика первого гончаровского романа уже «носилась в воздухе», жила в литературно — общественной борьбе, в критике и философии того времени. Герцен первый противопоставил два века — век «мечтательного романтизма» и век «поэзии индустриальной деятельности». До него Гоголь — художник в петербургских повестях с болью показал успешное шествие «меркантильного века», враждебного высоким идеалам, бескорыстному вдохновению и чистой любви. В. П. Боткин, говоря в 1842 году об особенностях исторического развития современной ему России, подчеркнул, что настало время для решительной борьбы «духа нового времени» с «догмами и организмом средних веков».[759] В. Н. Майков в своих литературно — критических статьях резко осуждал романтизм, говорил об отвлеченности его идеалов, об отчужденности его представителей от реальной жизни.

Вопрос о романтизме в 40–е годы не был лишь литературным, морально — бытовым или философско — эстетическим вопросом. В нем нашли выражение и более широкие тенденции экономического, общественного и политического порядка. Мечтательный романтизм был синонимом догм и предрассудков патриархальной, помещичье — крепостнической России, символом сна, отсталости, косности, провинциализма. Публицистическое и художественное развенчание представителей подобного романтизма перерастало в борьбу с крепостным правом, с мировоззрением, бытом и моралью, сложившимися на почве патриархальных общественных отношений.

Гончаров в своих нападках на романтизм был далек от идей левого гегельянства, Фейербаха или представителей утопического социализма той эпохи. Но существенно для него то, что вопрос о романтизме он трактовал как вопрос не только морально — бытовой, но и социальный, общественный. Это должно было положительно сказаться на всей художественной структуре романа, основные сюжетные звенья которого осмыслены в плане столкновения избалованного барством мечтателя с миром трудовой, практической жизни. И здесь Гончаров был близок и дорог Белинскому, деятелям его кружка.

Белинский наиболее отчетливо, последовательно и воинственно писал в статьях 40–х годов о смене двух эпох в истории культуры и о столкновении их живых носитетелей. В статье «Русская литература в 1842 году» великий критик говорил о тех двух типах людей (у одного из них «нет никакого порыва к миру идеальному», другой же состоит «только из души и сердца»),[760] которые затем как живые явились в романе Гончарова.

Вскоре в статье «Петербург и Москва» (1844) Белинский вновь возвращается к той же проблеме. Он изображает здесь людей, которые «презирают всем внешним; им давай идею, любовь, дух, а на факты, на мир практический, на будничную сторону жизни они не хотят и смотреть». С другой стороны, Белинский рисует и иной тип «мудрых людей». Они, «кроме фактов и дела, ни о чем знать не хотят, а в идее и духе видят одни мечты».[761] О типе «романтических ленивцев» и «вечно бездеятельных или глуподеятельных мечтателей» Белинский говорит и в статье «Русская литература в 1845 году». Критик выражает сожаление, что «юмор современной русской литературы до сих пор не воспользовался этими интересными типами, которых так много теперь в действительности, что ему было бы где разгуляться!».[762] А. Г. Цейтлин справедливо заметил, что роман «Обыкновенная история» «как бы явился ответом на приглашение, которое Белинский сделал передовым русским писателям: он был посвящен всестороннему изображению „романтического ленивца“ и „бездеятельного или глуподеятельного мечтателя“».[763]