Внешне «гистории» 30–50–х годов XVIII века напоминают повести первых десятилетий XVIII века. И это понятно: они прошли через художественный опыт своих предшественников. Им свойственны те же языковые особенности, которые характеризуют повести петровского времени. Герои их также отличаются «остротой ума», внешней красотой, умеют играть на музыкальных инструментах, события повестей также происходят не в России, а за ее пределами. Но занимательность сюжета этих «гисторий», связанная в первую очередь с традициями воинских, сказочных («Гистории» об Архилабоне и Ярополе[66]) или переводных повестей («Гистория о некоем французском шляхтиче, именем Александре…», «Гистория» о Дикаронии), не подчинена, как в повестях петровского времени, общественной теме, характеристика образа героя не влечет за собой развития сюжета. Повествовательная литература 30–50–х годов получила свое дальнейшее развитие в авантюрной повести конца XVIII века. Такова была, например, «Повесть о приключении аглинского милорда Георга и о бранденбургской маркграфине Фридерике Луизе»,[67] изданная Матвеем Комаровым в 1782 году, выдержавшая в конце XVIII и начале XIX века огромное количество лубочных изданий. Эту повесть имел в виду Некрасов в поэме «Кому на Руси жить хорошо», там, где он мечтал о будущем времени, когда крестьянин «Белинского и Гоголя», а «не милорда глупого» «с базара понесет».[68]

Даже повести последующих десятилетий, возникшие под непосредственным влиянием повестей петровского времени, переработавшие их отдельные эпизоды или мотивы (как, например, «История о российском купце Иоанне»), не сохранили той значительности идейного содержания» которая отличала их непосредственных предшественников.

Художественные особенности петровских повестей оказали известное воздействие на последующую литературу. Непосредственное влияние их испытала рукописная повесть 40–50–х годов XVIII века. С петровскими повестями эти произведения сближают некоторые черты художественного облика, внешняя схожесть характеристик героев («острость разума»), язык сочинений. Но внутреннее наполнение образов в этих повестях противоречит авторским оценкам (например, «ум» героев не проявляется в их поступках).

Наиболее ценные художественные достижения петровских повестей получили дальнейшее развитие в русском романе 60–70–х годов XVIII века. Интерес к личной судьбе простого, обыкновенного человека, оправдание его чувств, внимание к бытовым обстоятельствам жизни — черты, характерные для петровских повестей, получили дальнейшее развитие в творчестве Ф. А. Эмина и М. Д. Чулкова. Таким образом, петровские повести как бы совместили в себе в неразвитой, зародышевой форме некоторые черты будущего литературного развития русского романа.

Роман появляется в русской литературе в середине XVIII века. Его последующее сложное и противоречивое развитие может быть понято и правильно объяснено только в связи с общим движением русской повествовательной прозы.

Обширный и разнообразный поток повествовательных произведений иноземного и отечественного происхождения еще с середины XVII века стал важной частью общелитературного развития на пути к созданию новой литературы — светской по духу и по содержанию, занимательной, свободно обращающейся и с вымыслом и с жизненным материалом.

Однако утверждение в 1730–1740–х годах в России классицизма задержало и осложнило ход развития русской бытовой повести, отодвинуло ее с магистрального пути литературы. Основоположники классицизма — Тредиаковский, Ломоносов, Сумароков, как просветители и рационалисты, считали повествовательную рукописную литературу конца XVII— начала XVIII века порождением средневекового варварства и невежества, недостойной внимания просвещенного гражданина новой, созданной Петром I России. Вслед за Ломоносовым, презрительно отзывавшемся о «Бове»[69], иронические суждения о повествовательной литературе на чала века стали повторяться в журнальных критических выступлениях вплоть до середины 1780–х годов, еще у Державина в «Оде к Фелице» (1782) вельможный невежда так характеризует себя:

В литературной теории и творческой практике русского классицизма прозе вообще отводилось очень незначительное место. К числу литературных прозаических жанров относилось только «слово» — речь, строившаяся по строгим законам риторического искусства. Сюжетная, повествовательная проза вообще для классицизма была за пределами собственно «литературы». Литературой была поэзия; поэтическое слово, в идеале доведенное до смысловой прозрачности, должно было выражать истину, т. е. рациональную схему мира и человека. Повествовательная русская проза, которую видели вокруг себя основоположники новой литературы XVIII века, вся еще проникнута стихией чудесного и случайного, она в этом смысле еще близка к фольклору, несмотря на свое иной раз несомненное нерусское происхождение. Ее герой подчинен событиям, его приключения занимательны, а не назидательны; мораль этой прозы для рационалистов — классиков сомнительна, а часто, что еще хуже, отсутствует совсем. Герой живет не интересами гражданского общества; он индивидуалистичен и при всей своей примитивности и условности верен эмпирической истине — реальным интересам господствующего сословия дворянско — бюрократической монархии на послепетровской стадии ее развития. Несомненно, что покровителям Ломоносова, конечно, была ближе бездумная погоня за фортуной и амуром в «Гистории о Александре, российском дворянине», чем суровый стоический идеал гражданственности и служения общему благу, к которому призывали оды Ломоносова и трагедии Сумарокова.

По мере того как повествовательная проза (переводная и оригинальная) получала всё большее развитие в русской литературе середины века, менялось и отношение к повествовательным прозаическим жанрам у представителей русского классицизма. Характерно в этом смысле, что при переиздании своей «Риторики» в 1759 году Ломоносов сильно смягчил свою отрицательную характеристику романа как литературного жанра, совсем опустив обвинения в «развращении нравов человеческих», в «закоснении», в «роскоши и плотских страстях».[71] Херасков, разделявший в начале 1760–х годов сумароковское отношение к роману, сам выпускает в 1768 году философско — политический роман «Нума Помпилий». Не приравнивая роман к ведущим поэтическим жанрам (эпопее, оде, трагедии), русский классицизм в какой‑то мере признал роман допустимым видом литературы.

Развитие русской повести в XVIII веке происходило под воздействием традиций русской литературы XVI‑XVII веков, которая продолжала в рукописном виде бытовать и распространяться среди русских читателей до самого конца XVIII века, с одной стороны, и в ходе усвоения существенных свойств европейского романа, широко проникавшего в Россию и в оригиналах, и в переводе, с другой. Западноевропейский роман в XVIII веке прошел сложный путь развития. От романов Лесажа и Мариво, представляющих собой высшую стадию развития романа плутовского, романа, погруженного в стихию частной жизни и наивно — эгоистических страстей, чуждого не только просветительскому идеалу человека, но и вообще исключившего разработку этической проблематики, английский роман (Ричардсон), а за ним и французский (Прево), берется за освещение общественно — моральных проблем, до того составлявших сферу неограниченного владычества трагедии классицизма.

Основоположники европейского сентиментального романа (Ричардсон и Прево) показали, что и в частной жизни обыкновенных людей, а не только среди вершителей судеб государств, возникают сложнейшие нравственные конфликты, ставятся и практически решаются важнейшие проблемы морали и общественных отношений.