— Воспользоваться нашим соглашением с петроградскими коллегами и этапировать его туда.
— Опять генерал Глобачев поднимет шум, что мы спихиваем ему всякий мусор.
— Не поднимет, он сразу поймет, что получил хорошую дичь. И поскольку вылетела та дичь явно из Петрограда, им и карты в руки сделать из этой дичи эффектное жаркое.
— Хорошо, оформляйте этап…
Спустя неделю Воячека в арестантском вагоне отправили в Петроград…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Решено: Дума открывается в среду, десятого февраля, и на ее открытии будет присутствовать царь.
Двумя днями раньше Николай вернулся из Ставки. Все время, проведенное там, вспоминалось ему как один бесконечный, по-зимнему сумеречный день. Войну точно заколодило. Утренние доклады генерала Алексеева тоже казались ему одним бесконечным докладом с повторением одних и тех же, ставших оттого нереальными слов «перестрелка»… «поиски разведчиков»… «артиллерийская дуэль»… «отражали натиск противника»… «понесли небольшие потери»…
В связи с предстоявшим открытием Думы он попросил как-нибудь усилить сводки, печатающиеся в газетах, и тогда в них появились некие туманности вроде: «в Ируксте взорваны пять горнов под пятью немецкими блокхаузами», — что такое эти горны и блокхаузы, не пояснялось, или: «наш воздушный корабль «Второй» сбросил на станцию Монастержиско десять двухпудовых и пять пятипудовых бомб и ящик стрел», — что за станция, где она находится, снова не разъяснялось, впечатление должны производить пуды и таинственные стрелы как некое новое оружие… Да вот на днях, для возбуждения гнева против врага, дали в сводку строку о том, что «под Двинском противник применял бомбы с удушливым газом»; или вдруг такое: «К северу от Боян вызвавшийся на разведку ефрейтор Глущенко (в действительности девица Чернявская) подобрался к проволочным заграждениям противника и, несмотря на тяжелое ранение в ногу с раздроблением кости, выполнил поручение и дополз обратно в наши окопы…»
Николай знал, что все это, как любил он говорить Алексееву, «виньетки вокруг войны», на что тот однажды с осторожным раздражением ответил: «Ваше величество, война не скачки, где финалы в каждом заезде…» Да, уж какие там скачки… В общем, если не выйдет еще со взятием Эрзерума… Но нет, дело там идет вроде хорошо, и Эрзерум, судя по всему, обречен, и Дума сможет получить в подарок эту турецкую крепость, и это заткнет рот критикам войны и Ставки… Одно плохо, что эта победа будет связана с именем великого князя Николая Николаевича — это его фронт… Когда он сказал царице об успешном наступлении на Эрзерум, она нахмурилась и сказала обреченно: «Опять его имя зазвучит громче твоего». Он разозлился, ответил: «Войной, Алиса, все же руковожу я, а не он, и Эрзерум только ее частность, приятная, конечно, а сейчас и крайне выгодная. Наконец, в сообщении об этой победе его имя можно и не называть…»
Но если откровенно, его самого этот Эрзерум тревожит, эта победа на таком далеком и весьма локальном участке фронта подчеркнет мертвое стояние и неудачи на главных фронтах. И конечно же, про этого верзилу Николая будут судачить, что он-то вот воевать умеет. Но это действительно можно пригасить — в сообщении об этой победе можно подчеркнуть активную роль Главной Ставки. И это будет правдой — великий Николай, надо сказать, тот фронт, пользуясь своей причастностью к династии, обеспечил всем сверх надобности. А сколько в архиве Ставки одних только его личных ответов на всякие запросы и требования Николая! Посмотрел недавно — толстенная папка!
Но все равно Эрзерум действительно частность, никак не меняющая всей картины войны. В эту зиму Николай с особо острой тоской ощущал эту проклятую, бесконечную войну и все, что она вызывала внутри России. Однажды ему приснилось, что он ночью в легкой солдатской шинельке стоит один посреди снежного поля, посреди воющей вьюги, вокруг не видать ни зги, а какой-то потусторонний голос со слепого неба повелевает ему: иди, иди, иди… А он будто окаменел и не может шага сделать… Он потом не раз вспоминал этот леденящий сон и зябко при этом ежился. Действительно проклятая, бесконечная и неподвластная война. Последнее время он среди окружавших его в Ставке военных все реже произносил ставшие трафаретными слова о грядущей победе. Она, эта победа, была не видна, как не видно было, куда идти в той приснившейся ему метельной ночи…
Так или иначе, а открытие Думы надо готовить, все говорят, что оставлять этот клапан закрытым опасно. Пусть выговорятся. Между прочим, он эту тревогу и не совсем понимает, ибо это требовало от него отказаться от привычного взгляда на российское общество, всегда представлявшееся ему монолитным сплавом образованного дворянства, делового купечества, преданного чиновничества и трудолюбивого крестьянства. А теперь, если верить всяким советчикам, уже ни на кого целиком положиться нельзя. Дума, конечно, мерзость — для нее вообще нет ничего святого, а вот надо к ней подлаживаться…
В это утро Николай пригласил в Царское Село министра внутренних дел Хвостова и начальника охранки Глобачева. Они приехали вместе и терпеливо ожидали в приемной, когда их пригласят в кабинет царя. Тихо разговаривали, держа на коленях папки «к докладу». Хвостов, уже почувствовавший сгущавшиеся над ним тучи, но реальной опасности еще не сознававший, задавал
Глобачеву зондажные вопросы, но тот отвечал сдержанно, немногословно и больше уклончиво…
— Что там болтает Распутин об открытии Думы? — спросил Хвостов.
— Ничего умного, — пожал плечами генерал…
— Вас не тревожит сводка по Штюрмеру? Глобачев улыбнулся:
— Мне по должности тревожиться не положено…
— Речь-то все-таки идет о министре-председателе, — заметил Хвостов. Глобачев глянул на министра с притворным испугом:
— Вы готовы его кем-нибудь заменить?
Хвостов надолго замолчал, испытывая досаду, что этот генерал, в конечном счете ему подчиненный, позволяет себе так с ним разговаривать. Но надо терпеть — Хвостов прекрасно знает, что такое охранное отделение и какие у него, в общем не подвластные ему, возможности…
Первого и одного в кабинет пригласили генерала Глобачева. Хвостов рассудил это так: царь хочет сначала получить всю необходимую информацию, а уж потом говорить с ним о делах практических. Но какую информацию понес туда Глобачев? К чему надо быть готовым?
Меж тем Глобачев уже отвечал на первый вопрос Николая, и, конечно же, это снова был вопрос о Думе, Глобачев его ждал и хорошо продумал ответ. Его задача сейчас не встревожить монарха настолько, чтобы у него возникла мысль Думу не открывать. Глобачеву, как, может, никому другому, известно, до чего накалено общество и как назрела необходимость приоткрыть клапан хотя бы в Думе.
— Ваше величество, ничего экстраординарного в агентурных материалах в связи с предстоящим открытием Думы нет… — спокойно, ровным голосом докладывал Глобачев. — Общая реакция положительная даже при том, что о вашем решении быть на открытии Думы никому не известно. Однако положительная реакция имеет разные предпосылки в зависимости от субъекта, чье высказывание нами зафиксировано. Но, подчеркиваю, общая тональность положительная. А наша поездка в Думу эту тональность, конечно, усилит.
— Что говорят в самой Думе? — спросил царь.
— Приведу, ваше величество, наиболее резкое высказывание ультралевого депутата Чхеидзе. Причем, как это ни огорчительно, ему стало откуда-то известно о возможности посещения Думы вами. Откуда он получил эту информацию, мы выясняем.
— Это же крайне возмутительно, генерал! — осерчал царь. — В который раз так случается, что важнейшая информация секретного порядка просачивается?!
— Разделяю ваше возмущение, ваше величество. В данном случае предварительные данные дают основание полагать, что информация получена из дворцовых кругов, возможно, от Распутина…
У Николая даже жила на лбу вспухла от гнева.
— Прошу установить это точно. — Он бесцельно переложил на столе бумаги и сказал тихо — Это знать он не мог… — И все-таки он об этом с женой поговорит, и она в эти дни запишет в своем дневнике: «…что бы ни происходило вокруг, а отвратительные злые люди клевещут на Друга, будто он виноват во всем…»