— Ну как, Михаил Владимирович, не почувствовали?
— Я встречусь с вами охотно.
— Минуточку, я загляну в свой кондуит… Значит, так… я могу в четверг, в И часов утра. Место выберете вы сами и сообщите — мне все равно где…
И вот сейчас они встретятся здесь, в Думе.
Но что все-таки хочет Гучков? Понимая, что разговор будет о самом важном, Родзянко достал из сейфа заветную папку со своими записями. Бегло просматривая их, он восстанавливал в памяти то, что в них не вошло, и делал на полях пометки.
Дверь бесшумно открылась, и в кабинет вошел тщедушный мужчина с болезненно-желтым лицом:
— Доброе утро, Михаил Владимирович. Родзянко вздрогнул и нехотя отозвался:
— Да, да… проходите.
К нему пожаловал заведующий министерским павильоном Думы Лев Константинович Куманин. Родзянко давно предупрежден, что этот пронырливый господин является главным информатором Протопопова обо всем, что происходит в Таврическом дворце. Хотя он числился по министерству юстиции, надо думать, что второе жалованье, по министерству внутренних дел, ему не мешало. Куманин уже узнал о том, что заказан кофе на две персоны, и пришел выведать, кого председатель собрался принимать в пустой Думе.
— Однако вы, Михаил Владимирович, не знаете усталости, — мягким голосом начал Куманин. Ожидая приглашения сесть, он уже положил руку на спинку кресла. Но приглашения не последовало.
— Это я уже слышал от нашего швейцара… — ворчливо ответил Родзянко, не отрываясь от бумаг. Воробьи, живущие на карнизах Таврического дворца, знали, что думский швейцар — человек полиции. Родзянко поднял голову и взглянул на Куманина, но тот и бровью не повел.
— Если на открытие Думы пожалует господин Протопопов и, как тогда, не захочет быть вместе с другими министрами, куда его определить? — спросил он.
— Лев Константинович, разве это моя обязанность?
— Да все тревожусь я, как бы чего не напутать, в рану соли не насыпать.
— Вы что, Протопопова считаете раненым? Куманин неопределенно хмыкнул:
— Да как считать, Михаил Владимирович… Кабы я был министром, я бы Думу за квартал обходил.
— Посоветуйте это Протопопову… У вас ко мне все? Я очень занят…
Куманин поклонился и вышел, ступая на носках.
Просмотрев записи, Родзянко придвинул к себе корзиночку с почтой. Письма, письма, письма — вся Россия засела письма писать. Можно не вскрывать, в письмах одно и то же — проклятья Распутину, обвинения генералов в измене, вопли о нехватке продовольствия…
Родзянко взял два конверта с казенными штемпелями. Вскрыл миниатюрным ножичком первый, посмотрел на подпись… «Примите уверения в искреннем уважении и преданности, князь Львов…» Начал читать письмо: «Председатели губернских земских управ, собравшиеся в Москве… вот итоги их единодушного мнения… Беспрерывная смена министров и высших должностных лиц государства в таких условиях, в которых она происходит, в связи с постоянным изменением проводимой этими лицами политики ведет к прямому параличу власти… Мучительные, страшные подозрения, зловещие слухи о предательстве и измене, о тайных силах, работающих в пользу Германии… Председатели губернских земских управ пришли к единодушному убеждению, что стоящее у власти правительство, открыто подозреваемое в зависимости от темных и враждебных России влияний, не может управлять страной и ведет ее по пути гибели и позора, и единогласно уполномочили меня в лице Вашем довести до сведения членов Государственной думы, что в решительной борьбе Государственной думы за создание правительства, способного объединить все живые народные силы и вести нашу родину к победе, земская Россия будет стоять заодно с народным представительством…»
Тяжело вздохнув, Родзянко взялся за другое письмо. Это от главноуполномоченного всероссийского союза городов… «Милостивый государь Михаил Владимирович. Тревога и негодование все больше охватывают Россию…» Он не стал читать — все про то же… Все всё видят и правильно понимают, кроме одного — Дума ничего, решительно ничего сделать не может… На эти письма он и отвечать не будет.
Но вот письмо из родного Екатеринослава. От управляющего имением.
Родзянко с тревогой распечатал конверт:
«Глубокоуважаемый Михаил Владимирович!
Все мы тут беспокоимся, как Вы там, как со здоровьем…» (Это неважно, дальше, дальше… Вот!) «Не получив от Вас ответа, второй раз пишу о том же. Надо решать с южным клином Ваших земельных угодий, что, как я уже писал, составит что-то около 800 десятин. В прошлом году, как Вы знаете, мы не взяли там и половины урожая из-за засухи. В этом году снимем и того меньше — снова засуха и отсутствие в деревнях работоспособных мужиков, вчера, например, в поле работало… четыре человека. Покупатель клина пока еще не отвалился, но надо решать незамедлительно. Напомню еще, что нынче обработку под озимые мы там не проведем — по той же причине. А что будет по весне, один бог знает… А деньги останутся деньгами, и, когда полегчает, можно будет осуществить Вашу давнюю мечту — купить соседнее с северной стороны имение. Оно так заколоченное и стоит и пойдет по дешевке…»
Родзянко оторвался от письма. Боже, как далеко отринулось от него все это: его бесценное имение, богатейшая земля от горизонта до горизонта, беззаботная его жизнь там с семьей в большом добротном доме, пахнущем зимними яблоками, пруд под сенью вековых лип, его любимый цветник, звуки рояля, летящие из открытых окон в тихий вечерний сад…
Комок к горлу…
Управляющий еще верит в деньги — наивная душа. Нет. Не продавать ни в коем случае! Сегодня же надо послать телеграмму…
Гучков — коренастый, плотный, затянутый в черный сюртук — вошел стремительно, казалось, ворвался. Энергично сжал руку Родзянко. Сел в кресло, устроился в нем поудобнее. Огляделся вокруг:
— Ничего не изменилось… В сих стенах прошли не лучшие дни моей жизни…
— Я могу повторить ваши слова, — вздохнул Родзянко, прикрыв глаза набухшими тяжелыми веками.
— Ну вот, значит, мы думаем одинаково и нам нужно быть вместе, — сразу перешел к делу Гучков, глядя на рыхлое лицо председателя Думы.
Родзянко пошевелился в кресле всем грузным телом:
— Ныне единомыслие двух человек — это уже праздник.
— Здесь, в Думе, в особенности, — быстро отозвался Гучков и продолжал энергично — Но Россия, Михаил Владимирович, на преданных ей людей еще не оскудела, и преданность эта еще объединяет многих, — он умолк, точно ожидая возражения, и продолжал;— Я думаю, мы не будем тратить время на обсуждение положения, и вы и я прекрасно о нем осведомлены. Я скажу вам лишь то, что вы, может быть, еще не обнаружили: Дума мертва. Согласны? — Он выжидательно смотрел на Родзянко острыми серыми глазами.
— Тогда зачем, Александр Иванович, вы здесь? — с неподвижным лицом спросил Родзянко.
Гучков не ответил. Помолчали…
— Есть предложение, Михаил Владимирович, использовать во имя России предстоящую сессию Думы, я уверен, последнюю ее сессию. Вас разгонят — это ясно как божий день. Но последнюю сессию еще можно использовать, — сказал Гучков.
— Как? — приоткрыл глаза Родзянко.
— Устроить громкий скандал бездарному Штюрмеру и свалить его. — Гучков провел ладонью по столу, как пыль смахнул.
— Вот тогда нас разгонят наверняка, — вяло возразил Родзянко.
— И это уже не будет иметь никакого значения. Дума свое дело сделает — спихнет с места камень, который обрушится, сметая на своем пути всю нечисть, и за одно это Россия до земли поклонится Думе. А если мы это не сделаем, Россия вышвырнет нас из своей памяти! — сказал Гучков несколько повышенным голосом, его начинала злить сонная инертность Родзянко.
— За сильное решение можно не собрать большинства голосов, — немного оживился Родзянко, он начинал понимать, что за предложением Гучкова стоит нечто серьезное.
— И не надо, Михаил Владимирович. Не надо! — Гучков прижал левую руку к груди. — Нужен только скандал вокруг Штюр-мера. Он, этот скандал, начнется в Думе, и его подхватят могучие силы. Очень могучие, Михаил Владимирович. Вы меня знаете, я слов зря не бросаю. Общими усилиями мы вышвыриваем Штюр-мера на свалку, заставим сделать это Царское Село. Встанет вопрос о новом премьере, и мы назовем его имя.