— Понимаешь, Юрок, мне для будущей жизни утвердиться во как надобно. — И он провел ребром ладони по горлу. — Вот и проверяюсь… А что касается тех, от которых мертвечиной воняет… Они сейчас до смерти перепуганы. Они сейчас уже не столько нас выслеживают, сколько хоть малюсенькую зацепочку ищут, чтобы ухватиться за нее двумя руками и всеми зубами, когда наша власть сюда полностью возвернется. Неужто уже забыл про Птаху? Про то, что он молол?
Нет, Юрка не забыл про Птаху, отлично помнил все, что он без какого-либо понукания выложил. И про то не забывал, что Птаха был нарочно посажен фашистами в эту богатую деревню, чтобы лаской и гостеприимством партизан к себе приманивать.
Единственное, во что Юрка не верил, — в то, что будто бы со страха, с перепугу Птаха вместо огорода полицая на соседский указал. Но особого значения этой лжи не придавал, посчитал мелочью.
И еще Птаха сразу же заявил, что ничего не пожалеет, чтобы доверие Советской власти снова заслужить.
Все это помнил Юрка, в глубине души и сам считал, что только таким сейчас и должен быть ход мыслей у каждой сволочи, потому и ограничивался полудружескими замечаниями Мыколе, лишь предупреждал, чтобы не особенно доверял Птахе.
И Мыкола по-прежнему ходил на задания. Возвращался всегда в положенное время и с такими сведениями, что кое-кто только поражался его удачливости, везучести.
Пять раз за эту зиму Мыкола ходил в дальнюю разведку. Бывало, только вернется, еще отоспаться как следует не успеет, а из штаба бригады уже справляются, как там Мыкола, здоров ли?
Получив новое задание, Мыкола обычно не философствовал, не пытался докопаться до того, кому да зачем это понадобилось, он просто поспешно собирался в дальнюю дорогу и уходил из партизанского лагеря обязательно перед рассветом, положив руки на вороненый автомат. Неизменно с автоматом уходил. А потом прятал его в свой личный тайник и дальше по деревням брел уже под видом затурканного жизнью и глуповатого мужичонки. Лишь потом, когда задание оказывалось выполненным, он неизменно подворачивал к своему тайнику и, вновь положив руки на автомат, разрешал себе некоторое отклонение от прямого пути в партизанский лагерь, будто бы специально и не искал, но все равно находил какого-нибудь фашиста или ярого прислужника нового порядка.
Вот и сегодня, еще раз счастливо испытав свою судьбу, в долгом странствии по деревням, над которыми властвовали фашисты, Мыкола вернулся к тайнику, достал автомат и, немного подумав, решительно зашагал к Птахе, чтобы, как он уверял себя, хоть чуть-чуть вздремнуть и дать отдых ногам, гудевшим от усталости; на самом же деле — слова Юрки зародили некоторые сомнения, вот и захотелось еще раз встретиться с Птахой, поговорить с ним, попытаться поглубже проникнуть в его душу, чтобы добраться до того потаенного, что пряталось за ласковыми, вроде бы сердечными словами.
Как и намеревался, еще засветло спокойно вошел в знакомую улицу деревни и, не таясь, направился к дому старосты, обил валенки о ступеньку крыльца.
Птаха — уже который раз! — встретил его радушно, шумнул на жену, недавно вернувшуюся от дочки, и скоро на столе появились и еда, правда, не бог весть какая, и бутылка самогона. Обычно Мыкола не отказывался от предлагаемой ему чарки, но сегодня, оказавшись в тепле и среди радушных людей, он вдруг почувствовал, что сейчас хочется только спать, спать долго и без сновидений, и поэтому, наскоро сжевав здоровый ломоть хлеба с салом, от выпивки наотрез отказался, встал из-за стола.
— Перед зорькой растуркай меня, — вот и все, что в этот раз сказал он Птахе.
Тот поспешно заверил, что будет исполнено, дескать, не сомневайся, и торопливо влез в кожух, нахлобучил на голову какой-то рваный-прерваный малахай. Словно в дальнюю дорогу собрался, хотя Мыкола всегда прятался на сеновале, тут же, во дворе. Заметил это Мыкола, но ни словом, ни взглядом не выдал своего удивления.
На дворе, когда до лестницы, которая вела на сеновал, оставалось лишь несколько шагов, Птаха вдруг сказал:
— Слышь, Мыкола, а я тут новый тайник для тебя оборудовал, может, туда пойдем? Есть пустующая хата, на самой околице, до леса — рукой подать… С самой осени пустует, вот я и оборудовал ее для таких тайных гостей, как ты…
Хата, стоящая вблизи леса, — что может быть лучше? Но усталость была столь велика, что Мыкола только и сказал, поднимаясь по лестнице на сеновал:
— Завтра взгляну на нее, завтра…
Зарылся в сено, даже запахов его дурманящих не почувствовал, и сразу будто в какую-то бездонную ямину ухнул.
Проснулся внезапно и сам не зная от чего. Еще ничего не понимая, схватил автомат, вслушался в обступившую его тишину. Потом, стараясь двигаться бесшумно, подполз к скату крыши, осторожно выдернул щепочку, которой была замаскирована щель — его смотровое окошечко, которое на всякий случай подготовил еще в ту ночь, когда впервые осмелился заночевать здесь.
Луна оловянной тарелкой висела на небе, заливая мертвящим светом пятачок двора, и Мыкола отчетливо увидел семь полицаев, стоящих кучкой и глядевших на сеновал, где он прятался. С ними был Птаха, тихо говоривший что-то. Мыкола понял: случилось то самое, неотвратимое, о чем не раз предупреждал Юрка. Понял — страшно обозлился на себя за то, что доверился Птахе, своевременно не разгадал его поганого нутра; последними словами обругал себя и за то, что вчера не придал значения его словам о хате, стоявшей будто бы где-то у околицы; даже понял, что хата была предложена исключительно для того, чтобы уберечь хозяйство Птахи от неизбежного убытка, который возникает от любой перестрелки.
Пришла в голову догадка, что Птаха дорожит своим хозяйством, — даже обрадовался и похлопал рукой по карману: не потерял ли случайно, тут ли кресало?
Оно оказалось на месте. И тогда он успокоился, деловито и бесшумно просунул в щель ствол автомата. И стал ждать. Чего? Может быть, все же ошибся, так плохо подумав о Птахе? Может быть, Птаха потому здесь с этими полицаями и торчит, чтобы отвести смерть от него, Мыколы?
Но начальственные жесты Птахи и то, что полицаи крадучись стали приближаться к коровнику, над которым и был сеновал, уничтожили последние сомнения. Мыкола понял, что единственная радость, какую ему еще дозволено испытать, — постараться убить как можно больше этих оборотней. И в первую очередь — Птаху.
Хотя — почему именно Птаху?
Конечно, Птаха такой, что при первом выстреле наверняка за дом спрячется, вроде бы — убежит от смерти. Однако народ все видит, от него подлости своей не спрячешь. Вот и получается, что так и так этой сволочи ответ держать придется. По всей строгости человеческих законов.
Все это промелькнуло в голове Мыколы, и он уже спокойно, словно чувствовал за собой силу, сказал громко, как только один из полицаев коснулся рукой лестницы, которая вела на сеновал:
— А ведь я не сплю.
Сказал это и лишь тогда стеганул длинной очередью сначала по дальним полицаям, потом по тому, который мгновение назад подкрадывался к нему.
— Слава богу, не промазал! — прошептал Мыкола.
Уцелевшие полицаи и Птаха, как он и предполагал, моментально метнулись за угол дома. И теперь только два неподвижных тела чернели на опустевшем дворе.
Потом, когда затянувшаяся пауза стала и вовсе нестерпимой для Мыколы, из-за угла дома Птаха не прокричал — пропел голосом, сулящим всяческие блага:
— Слышь, Мыкола, а ты бы сдался, а? Крестом святым клянусь, все мы будем свидетельствовать господам немцам, что ты сам, добровольно и без принуждения нам свою повинную голову принес, в грехах своих покаялся… Конечно, может и так случиться, что они тебя в лагерь отправят, но ведь жив останешься… Ты слышишь меня, Мыкола?
— Слышу.
— Тогда чего молчишь? Святым крестом клянемся…
— Мой ответ из-под того конца крыши вот-вот выглянет, — озорно ответил Мыкола, высекая искру.
Он уже твердо решил, что у него есть только один шанс на спасение: поджечь сеновал и попытаться воспользоваться сумятицей, порожденной пожаром; ведь коровник стоял под одной крышей с домом Птахи.