Глава двенадцатая

СКВОЗЬ ОГНЕННОЕ МОРЕ

Пыль не успевает оседать на степные дороги. Идут по этим дорогам колонны солдат с расстегнутыми воротниками гимнастерок, фыркают лошади. Но больше всего машин: с продовольствием, патронами, снарядами, с пушками на прицепе. Едут пехотинцы на машинах. Обдавая жаром, покачиваясь на ухабах, проносятся танки, маленькие, верткие или словно вырубленные из стали подвижные громады. А вон из леса выскочили два грузовика с какими-то рамами, закрытыми брезентовыми чехлами. Перед ними почтительно расступаются, им дают дорогу.

— «Катюша»! «Катенька» спешит на свидание! — несется им вслед, и светлеют утомленные лица, быстрее шагают натруженные ноги.

И каких только людей здесь нет! Слышны «оканье» волжан, медленный говор сибиряков и уральцев, мягкий голос украинцев и гортанные, словно орлиный клекот, выкрики горцев. Идет советский народ, идет к Волге, идет решительный, уверенный в своей правоте и победе.

Многие находят среди машин своих «земляков».

— Молодец брательник, уважил! — говорит уралец и, как живое существо, гладит танк по разгоряченной броне.

— Дружок! Чего там разглядываешь? Никак письмо от жинки? — смеется солдат с поседевшей раньше времени головой.

— Точно, прислала! — отвечает другой и показывает рукой на шины автомашины, где отчетливо видны буквы, образовавшие одно слово: «Ярославль».

По Волге тоже большое движение. Спешат пароходы, баржи, катера.

Только не обычные на них пассажиры. Ходят они в военных гимнастерках и, даже ложась спать, не выпускают из рук автомата или винтовки. Много и военных кораблей. Вереницей идут тральщики, их обгоняют бронекатера, солидно, уверенно разрезают воду канонерские лодки, нацелившиеся вдаль своими пушками.

Огромные силы по зову партии собираются к Сталинграду для решительной битвы на берегу славной русской реки.

Свой отряд катеров Агапов нагнал ночью на подступах к Сталинграду. Плотным, сомкнутым строем пошли тральщики к виднеющемуся впереди зареву. Это горит город. Притаились, притихли берега. Не светятся окна в деревнях.

А катера все идут и идут, словно их притягивает к себе зарево. Не горят бакены, не видно перевальных столбов и створов, но зарево впереди безошибочно указывает путь.

Чем ближе город, тем слышнее бой. Если издали залпы пушек казались бесшумными зарницами, то теперь слышны даже пулеметные очереди. Они доносятся сюда, как потрескивание дров в печке. Оба берега в огненных вспышках, и невозможно понять, откуда вылетел снаряд, где он разорвался.

Над горящим городом ходят вражеские бомбардировщики. Не слышно воя их моторов. Только падающие бомбы время от времени напоминают о их присутствии в небе. Трассирующие пули и снаряды проносятся во всех направлениях, и кажется чудом, что они не сталкиваются в воздухе.

И как отрадно в этом грохоте услышать тарахтение родного советского самолета По-2!

— «Кукурузник» идет на пересечку курса! — весело докладывает Бородачев.

И Курбатов, перебравшийся снова на «сто двадцатый», не делает ему замечания за вольный доклад, а смеется и говорит неожиданно тепло:

— Попутного ветра, поменьше пробоин, побольше удачи!

Витя ждал и боялся встречи с Василием Николаевичем.

Однако, выслушав доклад Агапова и поздоровавшись с матросами, капитан-лейтенант положил руку на плечо Вити.

— Значит, воевал? — спросил он и привлек мальчика к себе.

А Витя обнял Василия Николаевича, прижался щекой к его кителю.

— Ну, ну, — пробормотал Василий Николаевич и замолчал.

Его сильные пальцы осторожно разглаживали углы воротника Витиной форменки.

— Тут я вам, товарищ капитан-лейтенант, кваску приготовил, — послышался голос Изотова.

— Да ну? А я, грешным делом, хотел было нарочно за ним катер к тебе высылать! Молодец, Изотыч! — Так командир отряда называет моряков только в минуты самого хорошего настроения.

Разговор как разговор, и нет в нем ничего особенного, а матросы смеются. Смеются оттого, что снова все вместе, что снова становятся на боевую вахту.

Неожиданно впереди поднялся огненный столб, и выступили из темноты берега в оспинках воронок от бомб и снарядов. Свет все ширится, становится ярче, и теперь видны и упавший перевальный столб, и бакен с разбитым фонарем, и почерневшие от огня листья ивовых кустов. В темную гриву Волги вплелись огненные змейки. Они, извиваясь, ползут к катеру, отклоняются в стороны, отброшенные его носом, шипят, плюются вонючим дымом и плывут дальше, становясь все тоньше, и наконец гаснут, затерявшись в черных волнах.

— Нефть горит, — тихо говорит Агапов.

Курбатов стоит рядом с ним. Руки его засунуты в карманы кителя, плечи приподняты, словно приготовился он взмахнуть руками, как крыльями, чтобы вместе с катером перелететь через распластавшуюся перед ним огненную реку. А она, могучая, бушует, получая подкрепление из развороченной бомбой нефтеналивной баржи. Пламя мечется, красные языки его то вытягиваются вверх, то стремительно прижимаются к воде, и поэтому кажется, что впереди все кипит, клокочет.

— Уха готова, бери ложку и хлебай, — бормочет Захар, но за шуткой чувствуется растерянность.

Бородачев не отступит перед врагом, будь он на земле, на воде, в танке или самолете, но здесь…

Тревожно гудя и отступая перед огнем, прошел пароход. Нос его почернел. Видно, как матросы срывают тлеющую парусину. Пароход гудит непрерывно, он словно уговаривает катера повернуть за ним. Ведь не вечно будет гореть нефть! Можно переждать, а потом и двинуться дальше…

Мичман Агапов сам стоит у штурвала. Отблески огня ложатся на его лицо, и оно кажется высеченным из какого-то блестящего и багрового камня. Тонкий прямой нос, чуть ввалившиеся щеки, козырек фуражки над густыми бровями. Агапов смотрит вперед, стараясь угадать под пляшущим огнем глубокое место, чтобы по нему провести катер. Витя, конечно, не знает, о чем мичман думает сейчас, но чувствует, что Агапов, как и все остальные моряки, безгранично верит своему командиру отряда и выполнит любое его приказание. Витя во все глаза глядит на капитан-лейтенанта.

Курбатов по-прежнему стоит, засунув руки в карманы. Кажется, что он не заметил почерневшего носа парохода и не видит, куда идет катер. Его глаза не отрываясь смотрят вдаль, на вырисовывающиеся на фоне неба черные контуры домов с багровыми глазницами окон…

Вот он произнес спокойно, словно отдал распоряжение об ежедневной приборке:

— Самый полный. Сомкнуться. Набрать воды в ведра, намочить швабры. Пламя сбивать только при появлении его на борту.

Витя оглянулся. Нос катера, идущего сзади, почти у самой кормы «сто двадцатого».

— Юнга! Передайте приказ на другие катера! — слышит Витя.

Когда Витя окончил передачу, клубы дыма уже окутывали катер, а огонь бушевал вокруг, словно злясь на кораблик, который бесцеремонно отбрасывает его в стороны своим носом. По бортам с мокрыми швабрами стоят матросы. Они прикрывают рукавами бушлатов раскрасневшиеся лица. Вот один огненный язычок подпрыгнул, ухватился за борт и побежал на невидимых ножках по шаровой краске. Изотов несколько раз взмахнул шваброй — и огонек исчез.

Но чем дальше идет катер, тем больше дерзких огоньков прыгает на него, и швабры шлепают непрерывно. Их концы высохли, обуглились и рассыпают искры. У Изотова швабра вспыхнула, как смоляной факел. Он размахнулся, разжал пальцы, и она хвостатой кометой мелькнула над катером и потонула в огне. Трофим Федорович посмотрел по сторонам, взгляд его остановился на пустых ведрах, валявшихся на палубе. Он выругался, сорвал с себя бушлат и прихлопнул им язычок пламени, нахально взобравшийся даже на надстройку.

Стало трудно дышать, слезились глаза, а конца огненному морю еще не видно. Витя с тревогой посмотрел на Курбатова. Те же приподнятые плечи, фуражка, сдвинутая набок и немного на затылок. Словно не бушует кругом огонь, словно не несется катер почти вслепую, словно не означает внезапная посадка на мель неминуемую гибель его.