Совещались судьи не так чтобы долго. И первые слова приговора Дмитрий Исаев воспринял с вновь народившейся надеждой. Та светлая надежда сразу умерла, как только было сказано, что за превышение власти он, гражданин Исаев Дмитрий Ефимович, приговаривается к семи годам лишения свободы. И вовсе гранитным многопудовым надгробием упали слова: «Приговор окончательный и обжалованию не подлежит».

Еще накануне, ознакомив пожилого солдата со своим обвинением, Дмитрий Исаев узнал, что его статья относится к разряду «резиновых»: суд, не выходя за ее рамки, запросто мог дать ему срок отсидки от шести месяцев до десяти лет — это по первому из ее пунктов; а если следователь умудрится подсунуть под второй, и расстрел схлопотать не трудно. Еще сказал, что не помнит случая, чтобы в подобной ситуации трибунал предпочел дать месяцы заключения: дескать, у него душа щедрая, она осужденному обычно лишь годы отмеривает.

Но семь лет тюрьмы ему, Дмитрию Исаеву, который за всю свою жизнь ничего во вред людям не сделал? Семь лет без отправки на фронт, когда и матерым рецидивистам, случается, дают возможность собственной кровью искупить свою вину?!

Не хотел, не мог смириться осужденный Дмитрий Исаев с подобной несправедливостью и вновь — теперь уже со слезной мольбой о помиловании — обратился за помощью к товарищам Сталину, Калинину и Ворошилову. Уже почти не верил, что кто-нибудь из них услышит его вопль и откликнется, но написал: утопающий и за соломинку хватается.

Девять арестантов отбывало свои сроки на гауптвахте этого польского городка, до войны о существовании которого никто из них и не подозревал. Восемь из них откровенно сочувствовали бывшему майору Исаеву. А вот один сказал, не скрывая зависти:

— Ты, видать, под счастливой звездой родился: до конца войны попилишь сосны и елки в тайге, зато потом домой целехонек вернешься… А что семитку подарили, этим сердце не трави: у нас завсегда зеку много лет одалживают, чтобы вскоре добрую половину отобрать. За хорошее поведение, активное участие в общественной жизни и тому подобное… Да и большая всеобщая амнистия после победы непременно будет…

А завтра, едва рассвело настолько, что стало видно все, два хмурых солдата под расписку забрали недавнего майора из камеры гауптвахты, обыскали небрежно, исключительно для проформы; и куда-то повели, предупредив скучающим голосом:

— Шаг влево, шаг вправо — считаем попыткой к бегству, огонь открываем без предупреждения.

Однако едва лес скрыл от глаз панскую усадьбу, где располагалась гарнизонная комендатура, один из конвоиров сказал:

— Держи, майор, — и протянул осужденному Исаеву солдатский ремень, явно повидавший многое, но для употребления еще вполне пригодный.

Дмитрий Исаев подарок принял с искренней благодарностью; опоясавшись ремнем, сразу себя вновь военным почувствовал. А незнакомый солдат продолжает:

— Если мы, майор, тебя правильно поняли, бежать ты не намереваешься?

— Сам от себя еще никто не убегал.

— Тогда в городке, до которого минут двадцать ходу, ты шагай по одной стороне улицы, а мы на другую перейдем. Будто до тебя нам дела и вовсе нет, так держаться станем.

Вот и пошел бывший майор по польскому городку вроде бы вольным человеком, с завистью и горечью поглядывая на людей в цивильном, спешивших по делам или просто глазевших на прохожих из окон своих домов.

А когда вышли на главную улицу городка, в конце ее Дмитрий Исаев углядел контрольно-пропускной пункт, где, как он догадывался, сопровождающим его солдатам предстояло поймать попутную порожнюю машину, которая и должна будет доставить их на родную землю.

Не победителем, увенчанным лаврами, а презираемым арестантом вернется домой он, Дмитрий Исаев…

Чертовски обидно, а что поделаешь, если судьба такой вираж заложила?

Здесь, на главной улице польского городка, когда стали чуть ли не на каждом шагу попадаться магазинчики и ресторанчики, размещавшиеся лишь в обыкновенной комнате, даже комнатушке самой заурядной жилой квартиры, один из конвоиров (тот, который пока не проронил ни слова) вдруг сказал, подойдя вплотную и неожиданно сунув ему в руку несколько скомканных злотых:

— Зайди, рвани стопочку для успокоения души.

22

Тюрьма двухэтажная. Если верить болтовне заключенных, до войны это здание было кожевенным заводом. Ручаться за правдивость слуха никто не хотел, но Дмитрий Исаев сразу, только глянув, понял, что не тюрьмой, а чем угодно иным было оно еще сравнительно недавно. И стены не толстенные, а самой нормальной кладки, и в каждой камере по окну чуть ли не во всю стену; правда, перекрытому массивной решеткой, но все равно окну, в которое солнце пробивалось не тонким лучиком, а вваливалось само и вопрошающе поглядывало на людей, томившихся за решетками в тесноте и духоте, хотя на воле было так прекрасно и места хватило бы для всех.

Даже подобия нар не было в той камере, дверь которой, хищно лязгнув многими запорами, приоткрылась для него, Дмитрия Исаева. Здесь заключенные спали на полу, подстелив под себя то, что имели: шинель, пальто или просто пиджак.

И еще — почти у двери самодовольно млела в тепле пресловутая параша, о которой неизменно упоминалось в любом произведении об арестантах. Она — обыкновенный железный, довольно вместительный бак с двумя ручками и крышкой, которая была бессильна погасить зловоние, расходящееся от нее волнами.

Арестантов лежало на полу — казалось, ногу поставить некуда. И почти все они злорадно хохотали, тыкали пальцами в его сторону, выкрикивая что-то явно обидное. Надзиратель, впустивший Дмитрия Исаева в этот ад, похоже, затаился за дверью камеры, готовый, если потребуется, мгновенно вмешаться, чтобы навести порядок.

Прошло несколько томительных минут, и Дмитрий Исаев понял, что эти десятки людей, остриженных под нуль, радовались, ликовали, что он, бывший майор, еще несколько дней назад служивший в армии, которая между боями беспощадно вылавливала их, теперь сам оказался за решеткой. Вместе с ними, в одной тюремной камере оказался!

Нет, Дмитрий Исаев ни разу не участвовал в облавах на бульбовцев, бандеровцев или даже просто дезертиров. Значит, ни одного из этих исходящих злобой людей он лично не ловил, выходит, они ненавидели его лишь потому, что он, как только мог, с оружием в руках бился с врагами всего советского. И он вновь почувствовал себя на переднем крае беспощадной войны. Правда, теперь единственным его оружием, как он считал, были лишь кулаки. Большие, мосластые. Одним из них — правым — он и двинул в ближайшую торжествующую рожу. Всю злость, какая накопилась за время ареста, вложил в этот удар. И будто услышал хруст костей под кулаком.

В камере, где он оказался, было человек пятьдесят. Они, разумеется, могли бы любого мужика превратить в кровавое месиво. Но сейчас они опешили, растерялись, на какое-то время каждого из них покинуло чувство стадности, многим придающее безумную смелость, и они сникли, замолчали, еще не вполне веря, что этот костлявый вчерашний майор осмелился один пойти против них. Еще не вполне верили в это, но уже начали бояться.

А еще через минуту у единственного в камере окна поднялся с пола арестант в солдатской гимнастерке и сказал вполне доброжелательно:

— Шагай сюда, комбат. Твое место здесь, где воздух все же посвежее.

Комбат — и стало тюремной кличкой бывшего майора Дмитрия Исаева. Как считали многие, на годы стало.

Тюрьма… Для подавляющего большинства людей она что-то страшное, позорящее, пятнающее если и не на всю жизнь, то уж на годы — непременно. Теперь она, тюрьма, на какое-то время (если верить приговору, на семь долгущих лет) стала своеобразным домом и для него, заключенного Дмитрия Исаева. Он внешне смирился с этим. Или о побеге мечтать ему прикажете?

На четвертый день после прибытия сюда его для беседы вызвал оперативный уполномоченный — лейтенант с усталыми и грустными глазами, с лицом, исполосованным многими морщинами; был он сед, хотя, как вскоре узнал заключенный Дмитрий Исаев, исполнилось ему всего лишь сорок три года.