– Главная причина теперь, товарищи командиры, чтобы к «дяде Павлу» присватать вас. Потом, как оправитесь, выходите прямо на восьмой отсюда километр, к речке Уссе. На ней деревенька есть – Низок. С двух сторон – речка, с третьей – лес и болото. И дороги проезжей нет. Место вполне тихое. Там и передохнете. А «дядя Павел» волокитничать не станет, враз подберет…

– Ну что же, – сказал Карбышев. – Низок, так Низок… Только бы ходить научиться.

Федя встряхнулся, как курица под дождем.

– Уж это вы, товарищ командир, на баб деревенских надежду имейте. Наговорят, нашепчут, листьями обложат, свет увидите. Э-эх, ноженьки-то у вас страдают! – добавил он надтреснутым от сочувствия голосом. И, заклявшись еще раз в точности насчет встречи в Низке, двинулся в путь.

Мальчик собирал в лесу сучья. Он растянул между деревьями длинную веревку и накладывал на нее сучья ровными охапками, стараясь так аккуратно подогнать укладку, чтобы можно было всю ее сразу же увязать и, покрепче закрутив узел, взвалить на узкую, худенькую спину. Мальчик делал работу отлично, но мысли его были далеки от нее. Недавний разгром фашистской танковой колонны в Узде держал в плену его детское воображение. Хоть от деревни Низок, где жил мальчик, до Узды всего семь километров, а до сегодняшнего дня ему ни разу не случалось видеть ни одного гитлеровца – ни живого, ни мертвого. И только сегодня… Мальчик с отвращением и с ужасом все снова и снова представлял себе картину, на которую натолкнулся в этом самом лесу час назад, на дороге с Уздянки. Вдребезги разбитая грузовая машина… В кабине – толстый немец, с рыжей головой и двумя железными крестами на груди… Пуля попала ему в затылок и убила наповал. Мальчик с ужасом вспоминал эту картину. Но вызывала она в нем не одно лишь отвращение и не один ужас. Дрожащие губы мальчика чуть слышно шептали:

– Замордую цалу копу злодеев!

Чей-то голос оборвал его мысли:

– Малыш!

Он живо обернулся. На траве сидели два человека, вытянув истертые, густо покрытые красно-сизыми волдырями, волосатые голые ноги. Оба они были в военной форме. У одного – седая голова, у другого – щетина на щеках. Второй спросил:

– Как нам, малыш, до Низка добраться?

Освободиться от мыслей, вызванных тем, что он видел сегодня в лесу, мальчику было не легко.

– А я вас знаю?

– И знать тебе нас не нужно, – слабо улыбнулся небритый человек.

– Как – не нужно? Я – пионер. А тут кругом фашисты. Вон на дороге убитый с двумя крестами…

– Видел?

– Да.

– И что думаешь?

– «Дяди Павла» работа…

– Нет, – сказал небритый, с трудом поднимаясь с травы, – это мы его ночью ухлопали.

– Вы-ы-ы…

…Зыбкие кочки качаются под ногами. Из-под ног блестящими пузырями выступает вода. Мальчик ведет своих новых знакомцев в деревню Низок. Он уже рассказал, что речка Усса – сплавная река, шумная, но сейчас на ней пусто, тихо; что жители в Низке гнут колеса, выделывают овчины; что в деревне есть школа – большая, хорошая, и что сам он в этой школе учится; но только занятий в ней теперь нет; а в школе есть учитель; и всего, всего бы лучше…

Вечернее солнце висело над деревней. Ее очертания мягко расплывались в золотистом летнем паре. Облака плыли над лесом. Солнце пряталось за деревьями, и на дорогу ложилась прозрачная, сине-лиловая тень. Закат краснел, краснел, и, наконец, все небо за рекой стало багровым. На плоских муравчатых берегах, за ровными грядами огородов было пустынно и тихо. Среди этой мертвой тишины тонко звенели в неподвижном влажном воздухе какие-то невидимые волшебные струны. Не то это звенели мошки высоко над землей; не то далекий дождь проходил стороной; не то просто струился сырой теплый воздух и, двигаясь, звенел в деревьях. Где-то лаяли собаки. Но и лай этот не был похож на обыкновенный собачий лай; он тоже казался чем-то непонятным и бессмысленно маленьким. Слепые окна деревенских домиков зажигались живым и ярким огнем зари. Школа стояла на конце деревни и выделялась железной крышей. Шагах в полутораста от нее торчали кладбищенские кресты; за ними – лес, луг и снова лес…

Учителя дома не было. Хозяйка встретила гостей со смущенным и встревоженным видом, сострадательно поглядывая на их страшные ноги, но в лица почему-то смотреть избегала. В квартире спорили запахи только что вымытого пола и жареной картошки. И на стол хозяйка подала тоже картошку, а к ней – сушеных раков. Однако многодневная голодовка требовала осторожности. Путники выпили по чашке молока, а к прочему и не притронулись.

– Где же хозяин? – спросил Карбышев.

Хозяйка засуетилась, закашлялась: ответ еще не был приготовлен.

– У «дяди Павла» в лесу, – сказал пионер, приведший гостей в Низок и продолжавший незаметно стоять у дверей, – продукты понес…

Хозяйка молча вышла, чтобы постелить в классной комнате на диванах, – школа не работала, и классы были пусты.

– Пожалуйте, – сказала она, тоскливо глядя на дверь.

И Карбышев понял, с каким нетерпением ждет она возвращения мужа.

Добравшись до диванов, Карбышев и Наркевич думали, что тут же и заснут. Но получилось иначе. Совершенно стемнело и, наверно, уже перевалило за одиннадцать, а они все перевертывались с боку на бок. Сон не шел. Наконец в соседней комнате послышались осторожные шаги, приглушенный разговор. Не вернулся ли учитель? Карбышев быстро сел на диван и позвал:

– Товарищ хозяин!

Учитель вошел в классную комнату с далеко вперед протянутой рукой.

– Здравствуйте, гости дорогие, здравствуйте! А я ведь знал, что в Низке у нас гости. Только не думал, что прямо ко мне. И про машину и про немца знаю… От разведчика Чиркова…

Насколько можно было рассмотреть в темноте, учитель был коренастый человек с резкой складкой между бровей и острым взглядом серых глаз.

– Два командира… Два командира… А какие командиры?…

Он стукнул о стол донышком жестяной лампы и с легким звоном снял с нее стекло.

– Не зажигайте, – сказал Карбышев, – не надо. Я понимаю – вам важно знать, кто мы такие. Пришли люди в военной форме, а без сапог. Не беспокойтесь: покажем документы. Секрета нет: я – профессор Академии Генерального Штаба, генерал-лейтенант советских инженерных войск; мой товарищ – полковник…

Учитель быстро заходил по классу.

– Вот оно как, – взволнованно повторял он, – вот как! Это случай исторический… И на меня большой, очень большой ложится долг. Жена говорит: накормлю, отдохнут, а ты побриться дай. Рассуждение – прямо скажу – куриное. Конечно, и побриться, и все… Но ведь главное-то… Вот вы не дошли до шоссе Слуцк – Минск, а сюда завернули. Правильно вам Чирков посоветовал. Но ведь он и сам не знал, что по шоссе фашисты так и прут. Ведь самого Чиркова чудом пронесло. Как же так – вслепую? Мое предложение: снять форму и… Вид у вас преклонный…

– Форму мы не снимем, – решительно сказал Карбышев.

– Хм… Понятно! Тогда – выждать. Да… Это уж непременно. Выждать здесь, у меня, пока «они» не пройдут и слуцкое шоссе не откроется.

– Это – другое дело.

Учитель остановился посреди класса и как бы в недоумении развел руками.

– Да, впрочем, зачем я берусь советовать? Завтра…

– Что – завтра?

– Завтра утром «дядя Павел» здесь будет.

Странная была эта ночь с первого на второе июля. Когда учитель ушел, Карбышев сказал себе: «Теперь всем беспокойствам – конец. Спать!». За окном тихо струились звездные потоки. Новорожденный месяц выглядывал из бездны, кокетничая тонким и нежным профилем. Карбышев слышал далекое мычание коров, близкую возню мышей под полом, громкое пение запертого в сарае петуха – слушал и не спал от множества мыслей, распиравших его мозг. Или все-таки спал? И это возможно. Наркевич несколько раз говорил ему: «Что это вы так стонете?» – а он и не знал, что стонет. Так незаметно подступило утро, и покрытый блестящей пылью луч солнца ворвался в классную комнату…

Иволга пела, как ей полагается петь по утрам в июле. Учитель вошел с мыльницей, полотенцем, бритвой и чайником, полным горячей воды.