– Куда прикажете?
– Идите, товарищ военврач, на восточный, – сказал Зубачев, вытирая с лица рукавом пот, грязь и кровь, – совсем в командиры заделались…
Османьянц улыбнулся и показал глазами на забинтованную руку.
– Была баба девкой…
– И то так, – сказал Зубачев, думая уже о другом, – бомбардировщиков сколько нынче наслали. А я еще и танков жду!
Ветер гнал по улицам дым от разрывов и сажу. Женщины и дети бежали с мешками на спине. «Несут боеприпасы», – сообразил Османьянц и почувствовал мокрое на глазах.
– Нерсес Михаил…
Его позвала девушка с золотой косой, босая, сильная, с коромыслом через плечо, и на коромысле – два качающихся ведра, полных воды.
– Оля!
Тяжелая ноша оттягивает круглое, нежное плечо девушки. Вероятно, ей больно. И Османьянц снова почуял на глазах мокрое и горячее.
– А вас опять задело?
– Чуток…
Ольга подумала: «Замечательно! Стоим под огнем, разговариваем. Если бы Костя…» Легким, но сильным движением плеча она перебросила коромысло поближе к шее. Ведра качнулись, и вода в них всплеснулась, но так, что наземь не упало ни капли. «Эх, кабы Костя…»
– Мама с утра сорок восьмого перевязала. А я…
Ольга подбородком показала на громадную, словно придавленную своей тяжестью к земле каменную глыбу Центральных ворот, с тремя приземистыми, полукруглыми по верху проходами. В проходах оглушительно трещали пулеметы; расчеты при них хлопотали и суетились.
– Несу воду для пулеметных стволов…
– Ведь не вернешься! – крикнул отчаянным голосом Османьянц.
Она посмотрела на него удивленно. Да и он удивился: «Как же я раньше считал, что храбрец тот, кто умеет скрывать трусость? Я, например, умею. А она… Она не умеет. И нечего ей скрывать…» Не переставая удивляться, он смотрел вслед девушке.
Глава четвертая
Почти то же самое, что случилось под Гродно – ночное нападение, бой на тонких линиях пограничного заслона и стремительное движение в глубь страны громадных танковых и мотопехотных масс противника, – все это произошло и в расположении той армии, где командовал батальоном майор Мирополов. Дивизия, в которой служил Мирополов, стояла на правом фланге этой армии, а полк, в состав которого входил его батальон, – на правом фланге дивизии. Еще правее, за шоссе, находившемся под охраной Мирополова, начинались участки соседней армии. Дивизия имела задание, в случае прорыва первого оборонительного рубежа, преградить противнику движение как по шоссе, так и по дорогам, параллельным шоссе. Но сведения, которые получал от своей разведки штадив, сильно запаздывали по сравнению с данными радио и армейской авиаразведки. Поэтому штадив узнал о начале войны только из сообщения штарма, да еще и потому, что сам был часов в десять утра вдруг атакован с воздуха пикирующими бомбардировщиками. Штарм сообщал, что левый фланг соседней армии прорван, что в прорыв катятся большие механизированные колонны противника и что от того, как поведет теперь себя правофланговый полк дивизии, многое зависит…
Мирополов еще только принимал из штаба полка предупреждение штадива насчет обхода, когда обход уже совершился. Тучи гитлеровской мотопехоты навалились на шоссе и сразу отрезали крайний правый взвод батальона. Сквозь грохот минометного огня еле проскальзывал треск пулеметных очередей. Взвод держался, но не в нем было дело, а в том, что тылы дивизии вдруг оказались под угрозой. Из штадива приказывали: резервному батальону триста сорок седьмого прикрывать фланг. «Эка новость!» – подумал Мирополов. Действительно, его батальон уже около получаса отбивал атаки. Вихрь огневого вала бушевал по всей его позиции, и все, что могло гореть у переднего края обороны, пылало…
В расположении дивизии возникали «окна» – одно за другим; отдельные группы ее войск были окружены. Но командир дивизии приказывал полкам обороняться. Свой левый фланг, по северной опушке леса от совхоза, в котором стоял штадив, он прикрывал саперным батальоном, а правый и тыл, по южной опушке, – батальоном Мирополова. Он очень надеялся на этот батальон, то есть главным образом на его командира, которого давно и хорошо знал. О своем решении командир дивизии донес в штарм по рации и при этом расхвалил Мирополова на все корки. Между тем батальон, сражавшийся у шоссе и отбивавший атаку за атакой, изнемогал. Место, на котором он держался, было похоже на клокочущую, ревущую бездну. И бездна эта с чудовищной жадностью притягивала и топила в себе непрерывные взрывы авиабомб. Но именно в те страшные минуты, когда Мирополов уже думал, что все погибло, роты вдруг поднимались и бежали вперед, принимая на штыки оторопевшего врага, и Мирополов тоже бежал впереди своих рот, встречая грудью и лицом горячий ветер боя и чувствуя непонятное облегчение от того, как развевается под этим ветром, вскидываясь до плеч, его пушистая борода.
Вечером в штадиве подсчитали потери. Серьезное дело! Но как ни поредел за день людской состав дивизии, как ни много орудий полковой и дивизионной артиллерии оказалось выведенными из боя, – все-таки главное заключалось не в этом. Мужество удесятеряло силы бойцов, и орудия в геройских руках действовали одно за два, за три. Главное заключалось в том, что боекомплект снарядов, мин и патронов в частях заметно подошел к концу, а подвоза не было, и никакое мужество не могло восполнить этого недостатка. Правда, несмотря даже и на это, дивизия продолжала стоять. Но сколько она могла бы еще простоять? Крепко-крепко подумал командир дивизии и… приказал отходить. Ночью выступил обоз с ранеными; за ним – остатки строевых частей; а с третьей партией – штадив. Гаубичная артиллерия двинулась на тракторах. Район сосредоточения, указанный дивизии штабом армии, находился в лесных массивах, к западу от железнодорожной станции Елита.
В общем, армия держалась. За весь день двадцать второго гитлеровцы потеснили ее центр всего лишь на восемь километров. Но на флангах было плохо. Справа – потеряна связь с отходившими в неравном бою частями соседней армии и фланг обойден. Слева – еще хуже. Командующий был человек находчивый и твердый. Он знал: остается одно – отвести армию и так перегруппировать ее на отходе, чтобы выделить резерв. Однако отход означал сдачу Осовца, а также и города, где до войны стоял штарм…
Командный пункт находился в лесу, километрах в десяти к западу от города. Здесь штарм простоял два первых дня войны. Лес был колючий, сосна и ель непролазной стеной окружали пункт. Несколько дальше к востоку кудрявился дуб, заплеталась береза, ольха и осина выходили на опушку, и уже по самой опушке бежал легкий пояс из орешника и диких яблонь. Под вечер двадцать третьего Наркевич был на пункте, когда в лесу появился пыльный и потный пограничный генерал. «Здравствуйте!» – «Здравствуйте!» – «Откуда?» – «Из Гродно». – «Что там?»
Но генерал больше шести километров прошагал пешком.
– П-пить! – прохрипел он, дико вращая красными глазами, и остыл только над третьей кружкой.
Вопросы посыпались.
– Карбышев в Гродно? – спросил Наркевич.
– Вчера вечером был. Уж не знаю, уехал в Мосты или нет. А говорил, что сюда к вам собирается…
– Отлично, – сказал командующий армией, высовывая из палатки грузное тело, быстро оглядывая гостя и сейчас же опять исчезая в палатке.
Тр-р-рах! Тр-р-рах! – командующий зажмурил глаза и качнул головой. «Жену с ребенком отправил. Стажеров-академиков – тоже. А Карбышев…»
– Только беречь Карбышевых надо, – сказал он.
Мысль его снова повернулась на главное. Как для него, так и для члена Военного Совета армии – они были вдвоем в палатке, – главное сейчас заключалось в том, чтобы правильно понять происходящее на фронте и принять соответствующее решение. Первое было легче второго. Они понимали: противник хочет охватить с обеих сторон все три советские армии, заслоняющие московское направление, потом выйти им в тыл, замкнуть кольцо у Барановичей и… Приказ об отходе лежал перед ними. Оставалось его подписать.