— Да отцепись ты, ради бога! Чего я тебе… на мозоль, что ли, наступила?

Зимин с досадой дал знак оставить девушку в покое.

Она переступила порог и сердито захлопнула дверь перед самым носом обескураженного технического секретаря. С башмаков, которые она держала в руке, и с подола платья капало на пол. Босые ноги были красны и забрызганы грязью. Мокрыми были и волосы, заплетенные в две косички. Она поставила башмаки возле двери, неторопливо одернула платье и обратилась к Зимину так просто, будто знала его много лет:

— Ну, здравствуй!

От приветливой улыбки просветлело все лицо ее, и Зимину сразу бросилось в глаза, что девушка совсем молоденькая: едва ли ей было шестнадцать лет.

— Осень, а ты в платьишке, — сказал он, чувствуя, как исчезает его досада на эту голубоглазую, не во-время заявившуюся гостью. — Простудиться хочешь?

— Ой, что вы, в платьишке!.. На мне еще кофточка вязаная. Только она вся насквозь вымокла, и я ее в той комнате оставила, где этот дядька сердитый… Еще у меня и калоши. Их у входной двери сняла. Не украдут?

— Украсть-то, может быть, не украдут, но и снимать там не к чему было.

— Ну, тогда подожди. Калоши-то, правду сказать, не дюже важные, а жалко: других-то нет пока. Я быстро…

Вернулась она и с калошами и с вязаной кофточкой. Калоши были рваные, все в грязи и явно не по ее размеру. Она поставила их рядом с башмаками и взглянула на стол, заваленный бумагами.

— Не будет ли какого листа ненужного, пообчистить?

Зимин дал ей старую газету.

— Откуда ты?

— Волгины мы. Зовут меня Катей. Я — избач в Залесском, не слыхал?

— Так ты залесская?

— Нет, ожерелковкая, а работаю в Залесском.

Она покосилась на свои калоши.

— Пешком шла, вот и замызгалась. Дело у нас такое, товарищ секретарь: человек нужен по политической части доклад сделать.

— Вот оно что! О чем же именно?

— Обо всем, а главное — об уставе… Мужики обижаются: непорядки с землей на вечное пользование. Мудрят ваши землемеры кабинетные… Еще насчет Абиссинии: подсобит ей кто или нет? Неужто никто по морде не даст этим фашистам? Это нас тоже очень интересует. Затем и пришла… — Она настороженно посмотрела на Зимина. — И никуда не уйду… пока человека не дашь. Ведь я объявление повесила… сегодня доклад.

— Гм… — Он перебрал в памяти подходящих людей: одни — в командировке, других нельзя отрывать от работы. — А ты в райкоме комсомола была?

— Была, — отозвалась она устало. — Сидят там за своими столами, как клушки. — Глаза ее возмущенно сверкнули. — Разве таким должен быть комсомол?

«Правильно говорит», — подумал Зимин. За короткий срок пребывания в Певске он уже заметил, что комсомольское руководство в районе было малоинициативным и инертным. Обидеть девушку отказом не хотелось, но…

— Никого нет на сегодня… — сказал он с сожалением.

— Как то есть нет? — Катя подбежала к столу, щеки ее раскраснелись. — Ты пойми: объявление-то висит? Висит! Люди придут? Придут! Что я им скажу? У секретаря, мол, для вас человека не нашлось, да? — Губы ее дрогнули. — И я вроде обманщицей буду. А комсомолка разве обманщицей может быть? — Она села на стул, еле сдерживаясь, чтобы не заплакать. — Что я сама, что ли, этот доклад выдумала? Люди просят, понимаешь?

Зимин нахмурился.

— Понимаю… — Он хотел как следует отчитать ее за то, что, не договорившись с лектором, она вывешивает объявление, но в мыслях мелькнуло: «Совсем еще девочка». — Только ты тоже пойми: сегодня никого у меня нет. Ни-ко-го!

— А сам не можешь?

— Сегодня — нет. Вот если в воскресенье… Устраивает?

— Нет, не устраивает.

Катя подняла на него блеснувшие слезами глаза.

— Ленин все время говорил: большое внимание массе. Где оно у вас, внимание-то?

Слова эти, слетевшие с губ деревенской девочки, которой в самую бы пору еще гонять в горелки, так поразили Зимина, что он усомнился: не ослышался ли?

— Кто говорил?

— Ленин.

Зябко съежившись, она крутила мокрый поясок платья.

— А ты что же, Ленина читала?

— Читала. — В ее голосе послышалась обида. Зимин перелистал свои записи. Работы оставалось еще часа на три. «Управлюсь!» Он подошел к Кате и обнял ее за плечи.

— Ну что ты все в угол смотришь? Понравился?

— Ничего… для ночевки подойдет.

— Видно, плетью обуха не перешибешь, — засмеялся Зимин. — Хорошо. Еду. — Он закурил папиросу и, бросив повеселевшей Кате: «Облачайся», стал собирать в портфель бумаги.

Глава вторая

Было уже за полночь, когда провожаемый колхозниками Зимин вышел из избы-читальни. Он предложил Кате подвезти ее домой на своей машине и, довольный, смотрел, как она порывалась выбраться из толпы и не могла: то один, то другой задерживал ее каким-либо вопросом.

Веселая, забралась она в машину и, помахав колхозникам рукой, с удовольствием привалилась к спинке сиденья.

Машина на полном ходу вылетела из села, Впереди темной стеной стоял лес.

— Уважает тебя народ — это хорошо! — тепло сказал Зимин.

Катя вскинула на него глаза.

— Скажи, товарищ секретарь, а правда, что ты в подпольщиках был и в ссылке, а в гражданскую — у Буденного комиссаром полка?

— Откуда ты знаешь?

— Слышала. Я потому к тебе и пошла. Подумала: «Раз старый большевик — не откажет…» — Она помолчала. — Ты вот расспрашивал, как дела идут в избе-читальне… Теперь сам видел: пришел народ доклад послушать, а все не вместились. Разве это дело?

— Да, тесновато.

— Не тесновато, а дышать нечем. В городах вон какие клубы, а деревня, думают, что?..

— Кто же так думает?

— А я знаю, кто! — сердито буркнула Катя. — Вот слышал в прениях: новая жизнь, говорят, к себе манит, а старая за подол держит — не пускает. Отчего так? Образования нет подходящего… А время, сам знаешь… Только бы шагать шибче вперед да вперед…

На дорогу под колеса машины падали качающиеся тени мохнатых веток. Пахло смолой, прелым игольником. Зимин достал папиросу. Курить не хотелось, но его тянуло взглянуть в лицо спутнице, которая нравилась ему все больше и больше. Освещенные спичкой глаза Кати показались ему синими и злыми. Они неподвижно смотрели на мелькающие сосны.

— А у тебя самой какое образование? Вздрогнув, Катя повернула к нему голову.

— Какое? Высшее! Четыре зимы в школу ходила, потом на полях заканчивала. — Она вздохнула. — Станешь книжку серьезную читать — трудно! А другие нарочно, чтобы ученость свою показать, пишут так, что голова треснет — буквы русские, а слова… Смотри, лес какой! — вскрикнула она восхищенно, перекинувшись взглядом на другую сторону: темные сосны — такие высоченные, что из окна автомобиля никак невозможно было увидеть их вершины, — неслись мимо сплошной, непроглядной массой, и лишь на самые ближние к дороге падал свет от рассыпавшихся по небу звезд. — У вас, где ты родился, леса такие же красивые?

— Я в Москве родился, Катя.

— Ни разу не была в Москве. А хочется… — задумчиво проговорила она. — Книг, наверно, там!..

Зимин улыбнулся.

— Книг мы и здесь достанем, а знания, Катя, дело наживное. Ты вот счастливее меня. Я школы совсем не знал. Образование с одиннадцати лет начал на заводе, а заканчивал в тюрьмах и ссылке.

— Это хорошо, — не без зависти сказала Катя. — Товарищ Зимин, а может, ты хоть немножко расскажешь, как вы там… в ссылке? — Она смотрела на него с уважением и робостью.

— Когда-нибудь и расскажу. Ведь не раз еще встретимся. Правда?

— Конечно. А ты очень хороший. Если бы все такие… Она крепко сжала ему руку, и в этом ее порыве было столько непосредственного и наивного, что Зимин привлек к себе ее голову и погладил.

— Людей хороших у нас много, дочка.

— Я знаю.

Сосны вдруг поредели, метнулись в стороны; под колеса автомобиля кинулась просторная земля — в дымке тумана, мерцая лужами. Холодный ветер плеснулся Кате прямо в лицо; косички ее затрепетали. Она крепко зажмурила глаза, засмеялась.