− А, глядѣться, свѣжёхонькiе стояли… − недоуменно говоритъ работникъ Максимъ и носкомъ сапога тычетъ въ изломъ упавшаго тополя. − Ни гнилости нигдѣ не видать, ни защербинки нѣтъ.
Онъ пытливо смотритъ совинымъ лицомъ, и его узкiй, до переносья заросшiй лобъ силится уяснить что-то очень значительное.
− Да-а… − выдыхаетъ онъ, покачивая головой, − видно ужъ, дѣло такое… оказываетъ.
И опять трясетъ головой − рѣшительно, точно теперь всё ясно.
− Гляньте-ка! − тревожно говоритъ онъ и показываетъ за садъ, поверхъ яблонь, къ селу. − Крестъ-то?! Сорвало крестъ-то на колокольнѣ!
Теперь не мѣшаютъ тополя. Теперь хорошо видно, какъ на куполѣ церкви, точно распятый на синемъ полѣ, лежитъ, держась обрывками золочёной цѣпи, знакомый крестъ.
− Сор-вало…
И говоритъ такъ, и такъ внятно молчитъ, что и въ меня начинаетъ прокрадываться смущаюшее безпокойство.
− За деревами-то не видать было, а теперь сразу прочистило − смотри!
Ну, да. Сорвало крестъ, а чтобы усадьба видѣла, повалило и тополя.
Конечно, это хочетъ сказать Максимъ.
И уже не одни мы смотримъ отъ тополей къ колокольнѣ. Смотритъ и максимова баба, и остановившiй на дорогѣ, у столбовъ, свою лошадь урядникъ, и двѣ старухи съ котомками, пробирающiяся куда-то по грязной дорогѣ.
− Когда жъ это у васъ крестъ-то снесло? − строго спрашиваетъ урядникъ, словно мы виноваты − не доглядѣли.
− Когда снесло… снесло! − говоритъ сердито Максимъ. − Вонъ и дерева снесло.
− Плохо укрѣпили! Васька-пьяница ставилъ… вотъ.
− Этихъ не Васька ставилъ, свѣжёхонькiе совсѣмъ… Имъ и падать-то не изъ чего, а снесло! − предостерегающе-пытливо говоритъ максимъ. − Да теперь ужъ…
Старухи крестятся, поглядываютъ на Максима, поддакиваютъ укутанными головами и топчутся промокшими лапотками въ грязи.
− Шли, родимый, мы тутось… село-то на горкѣ, у большака-то… − говоритъ одна урядниковой спинѣ, − у самой-то церкви заборчикъ на могилки завалился, на хрестики…
И когда мы всѣ такъ стоимъ и смотримъ и проникаемъ въ таинственно совершающееся, захватывающее, видимо, и с урядником, который почему-то не отъѣзжаетъ, двигается на насъ вся растерзанная, въ разбитыхъ, на босу ногу, башмакахъ, старуха. Голова ея безъ покрышки, сѣдая, растрепанная; коричневая сухая грудь раскрыта; жилистыя синеватыя ноги непрiятно бѣлѣютъ на чёрной грязи дороги и общелкиваются мокрой, затертой юбкой.
− Адiоты! − говоритъ урядникъ. − Опять Губаниху выпустили!
Губаниха манитъ насъ издали и что-то ищетъ за пазухой. Это душевно-больная, буйная въ полнолунiе, когда её прикручиваютъ къ постели полотецами. Теперь полнолунiе близко, Губаниха убѣжала отъ невѣстки и будетъ бродить по деревнямъ, бить палкой окна и безпокоить народъ. Её, какъ всегда, поймаютъ верстъ за двадцать, найдутъ, всю истерзанную, гдѣ-нибудь въ полѣ, гдѣ она «воетъ волкомъ», и привезутъ скрученную верёвками на телѣгѣ, а она будетъ рваться и стукаться сѣдой головой о грядки. Изъ башмаковъ вытрясутъ собранныя уцѣлѣвшiя копейки.
− Домой ступай, бабушка! − ласково, чтобы не напугать, говоритъ урядникъ и лѣзетъ за кошелькомъ. − Я тебѣ не калачикъ дамъ…
Старуха смотритъ на насъ запавшими красными глазами и отмахивается палкой, чтобы ей дали дорогу. Ударяетъ по урядниковой кобылѣ.
− Тпррр! Не серчай, бабушка…
− На мёртвое тѣло, Христа ради… − проситъ старуха и всё ищетъ и ищетъ за пахухой.
Она всегда проситъ − то на новую шубу, то на внучку, то на мёртвое тѣло. Лѣтъ пять тому убили ея мужа въ лѣсу, когда онъ ѣхалъ съ лѣсной дѣлянки. Потомъ, черезъ мѣсяцъ, утонулъ на Жиздрѣ женатый сынъ, плотогонъ. И опять, тутъ же, ещё новая смерть пришла въ ея домъ − убило автомобилемъ ея любимую дочь, − на шоссе, когда была гонка.
− На мёртвое тѣ-ѣ-ло-о… − хрипитъ старуха.
Ей никто не отказываетъ: дастъ и урядникъ, и Максимъ. Старухи узнаютъ отъ Максима подробности, долго роются въ своихъ слойчатыхъ юбкахъ, кланяются Губанихѣ низко-низко и подаютъ копейку.
− Свёлъ бы ты её, Максимъ, ко двору… − говоритъ урядникъ, − мнѣ не по дорогѣ.
− Боюсь я её!.. − отмахивается Максимъ. − Съ ей не справишься.
Онъ даже отодвигается, и на лицѣ его − жуть. Поглядываетъ то на старуху, то на колокольню. Губаниха усаживается на грязь, стаскиваетъ полсапожекъ и прячетъ копейки. Сѣдые волосы закрываютъ лицо. Видны теперь синiя и бѣлыя плѣшины. И такъ чувствуется навороченная надъ этой убогой головой страшная груда кому-то нужнаго горя.
Урядникъ чешетъ переносье, смотритъ на старуху, раздумываетъ.
Распорядиться? Говоритъ, что у него важное дѣло въ стану − упились трое спиртомъ этимъ, натулированнымъ, къ дознанiю надо, − и отъѣзжаетъ.
Губаниха всё переобувается въ грязи, а богомолки сокрушённо присматриваются къ ней и прислушиваются, что говоритъ Максимъ. А онъ говоритъ:
− Имъ вотъ исходитъ, такимъ-то. На мёртвое тѣло! То безъ путя плететъ-плететъ чего, а то вотъ − на мёртвое тѣло!.. Разумъ соображаетъ, что къ чему. И погода какая скушная, и…
− Ужъ ей это отъ Господа-Батюшки такъ… − говоритъ богомолка. − Значитъ, исходитъ въ ей разумѣнiе… теперь слушать её надоть, не изойдетъ ли чего отъ ей, матушки, сердешной…
Обѣ онѣ смотяртъ на старуху и ждутъ. Нѣтъ, она всё переобувается.
− Скажи ты намъ, кормилецъ… чего такое? Большакомъ мы съ Петровной намеднись ишли… три монаха намъ стрѣлись, − одинъ въ одинъ, сядые… съ посошками?
− Ну? − сердито насупливая совиныя брови, спрашиваетъ Максимъ и ждётъ.
− А дорога дальняя, пристали мы… а деревенька-то гдѣ − не знаемъ, не здѣшнiя мы-та, кормилецъ… Успрашиваемъ монашковъ-то… слова намъ не сказали, поклонились… Шажковъ двадцать прошли − и деревня. А то и не видать было!..
− Лики-то хорошiе такiе, чистые… − сказала другая странница, владимiрская, на о. − Оборотились мы-то на монашковъ-те… далече ихъ видать, всё видать… А тутъ и не стало видать, какъ нѣтъ ихъ!
− А что, версту тебѣ ихъ видать надо?
− Три монаха-те, одинъ въ одинъ… − говоритъ странница и выжидаетъ, не скажетъ ли чего Максимъ.
− Можетъ, сказывали чего?
− Ни словечка не сказывали. Въ землю глядятъ, какъ у нихъ что на мысляхъ, удрученiе…
− Плетёшь невѣсть что! − говоритъ Максимъ сердито. − Теперь такое время, народъ нельзя сомущать. Три монаха! Мало ихъ ходятъ? − А куда шли-то?
− Туда, батюшка… − машетъ странница палочкой неизвѣстно куда, − на Кеевъ-батюшку, на Кеевъ, кормилецъ… къ угодникамъ. Съ Кеева мы-та, отъ пещеровъ…
− Ну… ничего тамъ, всё въ порядкѣ? Ничего не слыхать про войну?
− Сказывали, батюшка… слыхать. Мы-та ня знаемъ, не здѣшнiя… а будто воюетъ король-то этотъ… нямецкiй! Нашему-то батюшкѣ, Бѣлому-то Царю, бумагу подавалъ, − дрожьмя-дрожитъ, а воеваться надоть ему, сила у его такая, воеваться чтобы… Онъ, гыть, чёрной вѣрѣ предался, церкви Господни жгетъ… Мы-та ня знаемъ, что какъ… а стрѣлять наши какъ станутъ, такъ при насъ женчина бѣлая до небу до Батюшки встанетъ и грозится имъ-та. Онъ-та и не можетъ, страхъ видитъ Господень…
− А-а… въ бѣломъ одѣянiи… − разсудительно говоритъ Максимъ. − Это и на полустанкѣ сказывали, въ вѣдомостяхъ печатали. Какъ татары тоже приходили въ старину, тоже было, разразило ихъ. Теперь шурумъ-бурумъ выходитъ.
− Выходитъ, батюшка… выходитъ, кормилецъ. Я, гыть, на ихъ черную вѣру привезу, печатями запечатаю…
− Запеча-таю! − повторяетъ другая странница. − Да… три года, гыть, воеваться буду, строкъ мнѣ такой выходитъ… Въ пещеркахъ добрый человѣкъ читалъ по бумажкѣ… Да-а… три монаха, одинъ въ одинъ…
− Дуракъ вамъ сказывалъ! − съ сердцемъ говоритъ Максимъ, взглядывая на меня. − А народъ нечего сомущать… проходите себѣ, а зря болтать чего тамъ − нечего. Кто тамъ можетъ запечатать чего?!
− Ня знаемъ, батюшка… не здѣшнiя мы-те, дальнiя…
− А не здѣшнiя − такъ и проходите.
− Идёмъ, батюшка… идёмъ, кормилецъ…
Онѣ идутъ, выставляя далеко передъ собой палочки, словно вымѣриваютъ дорогу, − старыя дѣти ищущей слѣпо своихъ путей въ невѣдомое, не успокаивающейся на своихъ скудныхъ пепелищахъ Руси.