Такая настойчивость Ванды удивила и даже немного разозлила меня. От своей рабыни я не ожидал подобного поведения. Все время она казалась такой безразличной ко всему происходившему вокруг нее. Наверняка у жителей нашего селения сложилось впечатление, что она полностью смирилась со своей судьбой и ничем не интересуется. Я улыбнулся Ванде, но, думаю, она этого не заметила. Я продолжил свой рассказ:
— Помог мне дядюшка Кельтилл. Он вернулся в деревню, отслужив несколько лет в римском легионе, и поставил меня на обе ноги. Он почему-то считал, что я исключительно из-за своей лени семь лет пролежал на земле, не желая подниматься, хотя на самом деле мог прекрасно ходить и даже бегать. Вот такая у него была навязчивая идея. Должен признать, тогда мне казалось, будто нечто подобное может прийти в голову лишь человеку, явно злоупотребляющему неразбавленным римским вином. Кельтилл наслушался россказней разных лекарей в Александрии. К тому же однажды, получив жалованье, дядюшка кутил всю ночь напролет вместе с врачом своего легиона, который по происхождению был египтянином. Он-то и рассказал дядюшке Кельтиллу, какие страшные последствия могут иметь травмы головы: иногда рассудок человека может помутиться, в некоторых случаях руки и ноги перестают слушаться. Врач уверял, будто мозг человека состоит из миллионов глиняных табличек с иероглифами. Если же одна из таких хрупких табличек разбивается, то несчастный вынужден с нуля овладевать утраченными знаниями или умениями. Он также рассказывал о детях, у которых табличек этих не хватало с самого рождения. Например, тех, которые объясняют, каким образом наша голова может заставить ноги двигаться. В Египте таких детей тоже считали живыми храмами, избранными богами в качестве временного жилища на земле. С этим ничего не поделаешь, таков замысел богов. Однако египтяне уверены, что можно понемногу высечь на целых табличках те иероглифы, которых при рождении не было. Например, умение воспроизводить последовательность движений, которые позволяют человеку ходить, переставляя поочередно то одну, то другую ногу. Так же как человек может освоить несколько языков, мозг способен обучиться тому, чего раньше не умел. Все зависит лишь от длительности, интенсивности и частоты повторения тех или иных движений. Если человек каждый день ходит по несколько часов, то со временем это движение сохраняется у него в голове все лучше и лучше, как если бы на камне углубляли высеченный однажды орнамент, поэтому человек не забывает, как вставать на ноги и как ходить, — все знания и умения высечены на крохотных табличках.
Ванда! Ты даже не представляешь себе, каким мучениям подвергал меня дядюшка Кельтилл после своего возвращения! Какие боли приходилось мне терпеть! Раньше я спокойно лежал под своим дубом и ел ягоды, которые приносили мои друзья и подруги, возвращаясь из леса. И вдруг на мою голову свалился этот Кельтилл! Я его совершенно не знал, он же, в свою очередь, утверждал, будто он мой дядя. Знаешь, что он делал, пытаясь научить меня ходить? Он вставал передо мной на колени, хватал меня за обе ноги и начинал сгибать и выпрямлять их в бешеном ритме, словно свихнувшийся гребец на галерах! На нашем дворе все потешались, считая такие усилия бесполезными. Какой от них мог быть толк, если сам я был не в состоянии пошевелить своей левой ногой? Может быть, Кельтилл собирался всю жизнь ползать следом за мной на четвереньках и передвигать больную ногу? Или, возможно, он хотел прикрепить к моему бедру деревянное колесо, обитое железными полосами? Но дядюшка не сдавался, и через год таких упражнений я, ко всеобщему удивлению, смог без посторонней помощи согнуть левую ногу в колене. Это казалось настоящим чудом! Но Кельтиллу этого было мало. Ты можешь себе представить?! Я мог самостоятельно согнуть свою левую ногу и не верил своему счастью, а этот сумасшедший центурион-мучитель решил во что бы то ни стало добиться большего! Он взял меня под руки, поставил на обе ноги и отпустил. Я рухнул на землю, словно подкошенный. Другие люди, когда теряют равновесие, могут смягчить падение, согнув ноги и выставив руки. Мое же падение больше напоминало падение безжизненной и неспособной двигаться мраморной колонны. Подняв к дядюшке Кельтиллу перемазанное кровью лицо, я от всей души надеялся, что он наконец-то сжалится надо мной и прекратит эти издевательства. О, как же я ошибался! Вместо этого он научил меня правильно падать… А потом продолжил мое обучение, словно мы жили не в обычной кельтской деревушке, а в школе гладиаторов в Капуе.
Моим самым заветным желанием тогда было узнать, из каких трав составили зелье, отправившее друида Фумига к праотцам, чтобы сварить точно такую же отраву и подлить в вино дядюшке Кельтиллу. Я ненавидел его и всей душой желал ему немедленно умереть мучительной смертью. Где же справедливость? У нас, кельтов, так много богов, но никто из них даже не думал сжалиться надо мной. Почему мои родные отец и мать умерли, а этот живодер выжил? В то время мне приходилось очень нелегко, я даже подумывал о том, чтобы начать молиться другим богам, отвернувшись от наших, кельтских. Кельтилл не собирался сдаваться. Он обвязал мое колено куском меха, надел мне на голову шлем из плотной кожи и вновь поставил меня на ноги. Я шатался, словно залпом выпил бронзовый котелок неразбавленного вина, смешанного с живицей. Если я проходил мимо горящего костра, то сидевшие вокруг него люди тут же старались убрать горшки подальше. Можно было подумать, что все гончары к югу от изгиба Ренуса платили мне за то, что я учился ходить. Где бы я ни появился, глиняные сосуды и миски превращались в черепки. А каждый раз, когда я падал, этот чокнутый работорговец говорил мне: «Корисиос, ты можешь падать — в этом нет ничего зазорного. Но ты ни в коем случае не должен сдаваться и лежать пластом». Что мне оставалось делать? Я вставал вновь и вновь, жителей нашего селения мое появление приводило в ужас. Сам себе я казался живущим в Северном море страшным чудовищем, о котором сложено столько легенд. Хуже всего я чувствовал себя, если на моем пути встречалась какая-нибудь девушка. Если я терял равновесие, то пытался схватиться руками хоть за что-нибудь. Инстинктивно. И нередко получалось так, что я хватался за оборку платья и, падая, невольно срывал его. Остальные мальчишки завидовали мне. Ни одному из них не удавалось так часто, как мне, бывать в обществе привлекательных девушек, раздетых донага.
Ванда тихо засмеялась.
— Вот видишь, Ванда! — воскликнул я, не скрывая своей радости. — Я же говорил тебе, что могу рассмешить любого!
Мне еще ни разу не приходилось видеть ее смеющейся. Звонкий смех и ослепительной белизны зубы буквально лишили меня дара речи. Мой рассказ развеселил Ванду так, что она, смеясь, слегка запрокинула голову и приоткрыла губы, которые, казалось, ждали страстного поцелуя. Но мне вовремя удалось овладеть собой. Как ни крути, она была всего лишь рабыней, даже несмотря на то, что ее платье украшали такие дорогие застежки.
— Что было дальше, ты знаешь. Сначала появилась ты, потом — Люсия.
Люсия едва слышно зарычала — этот звук очень напоминал глухое довольное урчание кошки. Я уверен, что она все прекрасно понимала и знала, когда мы начинали говорить о ней. Просто люди недооценивают собак. Ванда нежно погладила Люсию по голове и ошупала ее мягкие, длинные уши, покрытые черной шерстью.
— Знаешь, Ванда, мне кажется, что именно дядюшка Кельтилл сделал все возможное, чтобы Люсия попала ко мне в руки. Сейчас я начинаю понемногу понимать: он старается спланировать мою жизнь, словно это какой-нибудь военный поход. Вот почему он так сильно беспокоится обо мне сейчас. Кельтилл понимает: он больше не может оставаться полководцем моего похода длиною в жизнь. Но в следующей жизни он наверняка будет одним из моих самых лучших клиентов.
Ванда, похоже, не обратила никакого внимания на мои последние слова. Она скорчила такую мину, словно ей, несчастной рабыне, лишь с трудом удавалось терпеть нудные рассуждения своего хозяина, и вновь задала вопрос: