Так вот, по графику, проигранному на умных компьютерах — made in USA! — полагалось за первую половину ночи вырезать, расстрелять, уничтожить, отправить к праотцам, растереть ко всем курвам тысячу семей, объединенных в особом списке.

Здесь были в первую очередь депутаты городского совета, проголосовавшие за референдум, и члены их семей; убивать невинных — естественное для лесных людоедов дело, во главе с председателем. Попали в список и те, кто помогал провести всенародный опрос, представители многострадальной русской интеллигенции, которой зачастую неймется, а потом больно аукается, увы… Пуритизации подлежали директора школ, русские предприниматели, работники военного комиссариата и, конечно же, прокурор, судья, нарвские милиционеры…

С последними вышла осечка.

К зданию городской ментовки бросили самых обученных болотных гвардейцев. Только внезапной атаки, она предусматривала забросать помещение здания ручными гранатами, а затем спокойно расстрелять из фауст-патронов, такой атаки не получилось.

Милиционеры вовремя всполошились и не дали волкам подойти к окнам и дверям милицейской цитадели на расстояние броска рукою, отсекали попытки подобраться поближе автоматным огнем.

Здесь бандитам не повезло, и руководивший операцией проффи из пригорода Вашингтона принял решение оставить малую толику оборотней у здания, дабы они только блокировали нарвских ментов, остальным же включиться в исполнение графика пуритизации.

Очистка продолжалась.

В таком деле, как массовые убийства множества рассеянных в пространстве групп, городской погром, учиненный вооруженными до зубов монстрами, разом потерявшими человеческое обличье, не обходится без накладок.

Разбуженные среди ночи люди практически не сопротивлялись. Были, разумеется, были попытки защитить себя и близких, но сводилась эта защита к стремлению закрыть жену, детей, мать собственным, таким ненадежным и беспомощным телом.

…На улице Приморской, в двадцать девятой квартире тринадцатого дома пожилая женщина, загнанная болотными волками на кухню, изловчилась ударить оплошавшего длинным, предназначенным для разделки мяса ножом.

На бульваре Петра Великого отчаявшаяся молодая депутатка, над которой волки решили перед смертью надругаться, ухитрилась разорвать зубами сонную артерию так и не вкусившему сомнительного удовольствия насильнику-чухонцу.

На девятом этаже тридцатого дома улицы Сентябрьской известная острыми статьями журналистка городской газеты заманила на балкон одного из явившихся убивать ее легионеров и, обхватив его в смертной схватке, выбросилась с балкона с ним вместе.

Это были отчаянные попытки дать лесным варварам отпор, но они были, были… Конечно, такие случаи вызывали обостренную ярость, и тут же следовала повальная стрельба во всех и во всякого, только тем и движение ведь замедлялось, график трещал и пуритизация не подошла еще по численности убитых и к середине.

Постепенно Нарва узнавала о кровавой экзекуции.

Кто-то успел позвонить по телефону коллеге, но пал под пулями, оборвав разговор, но тут же насторожив абонента. Кто-то сумел вырваться и в смертельном ужасе помчался в восточную часть города, распространяя вокруг флюиды чудовищного смятения и страха.

Кто-то случайно избежал горестной участи и теперь торопился оберечь товарищей и соратников, передавая весть о развернувшейся в городе бойне по цепочке.

Но пока кровь невинных нарвитян, захотевших свободно, как и другие, жить на родной земле, не пожелавших быть людьми второго сорта, находиться в рабском услужении у оборзевших от ничем не обоснованного самодовольства невежественных и псевдокультурных талинских хуторян, эта праведная кровь слишком терпеливого, увы, народа продолжала безнаказанно проливаться.

Искали Владимира Анастасовича Чуйкина, председателя Нарвского городского совета.

В квартире его не обнаружили. Семьи, чтобы расправиться с нею в отместку, не было тоже.

По счастливой случайности городской голова был в гостях в соседнем Иван-городе, стоявшем уже на формальной российской земле, относящейся к Ленинградской области.

Чаеванье и разговоры за ним затянулись за полночь, и когда Владимир Анастасович с женою, попрощавшись с друзьями, подъехали к мосту через реку Нарова, за которым начиналась Нарва, он увидел вереницу припозднившихся автомашин, не сумевших перебраться в суверенное — ах-ах! — государство.

— В чем дело? — спросил председатель у начальника русского поста, расположенного на правой, иван-городской, стороне реки Нарова. Российские милиционеры хорошо знали в лицо соседа Чуйкина. — Почему не пропускают машины?

— Ума не приложу, Владимир Анастасович, — пожал плечами рослый сорокалетний капитан, работавший прежде, до суверенизации, в Нарве участковым, потому его и знал лично председатель, а в связи с эпидемией хуторского национализма перебравшийся за реку, от шовинистического греха подальше.

Где ж ему предвидеть, что довольно скоро придется охранять и защищать российскую землю от непомерного и наглого, моськиного взбрыка.

— Час тому назад перекрыли движение, — продолжал Николай Александрович Сапрыкин. — Ребята засомневались… Вот и вызвали меня.

— Пойду через мост, — промолвил председатель и, обойдя капитана, вознамерился идти вперед.

— Постойте, Владимир Анастасович, — тронул Чуйкина за рукав Сапрыкин. — Сначала я проверю… Там мой приятель сегодня дежурит.

Доверчивый капитан и в страшном сне не смог бы предположить, что его коллега, нарвитянин Осмоловский, вот уже около часа тому назад умер от предательского удара ножом в сердце.

Мертвы были и товарищи Осмоловского, русские парни из нарвской милиции, застигнутые врасплох террористами из секретной службы талинского режима, а пост их держали теперь «болотные волки».

Но капитану не было об этом известно. Потому Сапрыкин решительно ступил на мост. Сделай он это несколькими минутами раньше, его расстреляли бы прежде, нежели добрался бы Николай Александрович до нарвской стороны. Но Бог хранил русского офицера милиции. Как раз в этот момент донеслись из Нарвы приглушенные расстоянием автоматные очереди и разрывы гранат: завязался бой у городской ментовки, о котором Папа Стив рассказывал уже.

— Назад! — крикнул председатель. — По всем постам — боевая тревога!

Конечно, прав у него командовать на русском берегу не было, но пока еще оценит обстановку его иван-городский коллега… Капитан Сапрыкин решительно приказал: «В ружье!», а председатель принялся звонить в полевой штаб Союза офицеров России, который в ожидании подобного ЧП еще со времен опроса был сформирован в районе Кингисеппа.

— Курат! — выругался плечистый малый, неделю назад выпущенный талинским режимом из тюрьмы уголовник, подобными типами были усилены лесные гвардейцы. — Где золото прячешь, сука?!

Загнанная в угол гостиной женщина кивнула на нижний ящик платяного шкафа.

Закинув за спину мешавший ему автомат, разбойник бросился к ящику, выдвинул его сильным рывком и принялся выбрасывать аккуратно сложенные вещи, пытаясь добраться до хранилища желтого металла.

Но смертный час его уже наступил.

Русская Тимоклея подхватила с подставки чугунную гантелину весом в двенадцать фунтов — сколько раз ворчала зятю, чтобы держал их в прихожей! — и что есть силы обрушила на затылок склонившегося над ящиком бандита, искавшего золото, которого никогда не было в этом доме.

И тут же рухнула под пулями вбежавшего на помощь волка.

Резня еще продолжалась некое время. У Одинокого Моряка не хватает слов, чтобы описать те чудовищные по жестокости сцены, которые разыгрались в древнем городе русских, вероломно преданных ставропольским монстром.

И никакого сгущения красок!

Жители псковских, новгородских и ленинградских земель хорошо помнят зверства эстонских карателей, служивших Адольфу Гитлеру так рьяно, что вовсе не добренькие немцы вынуждены были останавливать и даже наказывать озверевшую чухну.