Адольф Гитлер сделал многозначительную паузу, улыбнулся, посмотрел на Иосифа Виссарионовича и сказал:

— А лучше всего персонифицировать врага, сосредоточить на одной личности, как блестяще сделал это мой друг Иосиф, когда я роковым образом развязал войну против Великого Союза арийских народов. Советские люди знали только одного врага — фюрера, Адольфа Гитлера. Вся огромная страна воевала против меня лично — и победила. Как бывший противник партайгеноссе Сталина я отдаю должное блестяще примененному им приёму.

И Гитлер церемонно склонил голову перед Вождем всех времен и народов.

— Ладно тебе, Адольф, насмешливо проворчал Иосиф Виссарионович. — Уймись! Не можешь ты без театральности, понимаешь… Твой доктор Геббельс, мой тезка, был достойным пропагандистским противником. Нам ли с тобой, давно ушедшим в Мир Иной, делить сомнительные лавры?! Предлагаю познакомить лидеров — противников временного оккупационного режима — с нашими соображениями. Кто возьмется за эту миссию?

Взгляды великих полководцев обратились ко мне.

Труп разместился поперек ступеней эскалатора на правой стороне. Именно потому коротавшая последний час необременительной, но тягомотной вахты контролер Роза Степанова не видела мертвеца до тех пор, пока бездыханное тело не выехало ногами вперед подле стеклянной будки.

Остолбеневшая Роза Степанова рефлекторно, заученным движением остановила эскалатор и только затем закричала дурным голосом.

Скучавший на перроне милиционер Игорь Козленко бросился к ней стремглав.

Оттащенный в сторону труп был еще теплым. Да и судебно-медицинский эксперт установил, что смерть наступила в тот момент, когда убитый спускался вниз по движущейся безлюдной — время позднее! — лестнице.

Его застрелил некто, поднимавшийся навстречу, ударил из револьвера системы наган, на ствол которого был, разумеется, навинчен глушитель. Сообщения о таких комбинациях появились недавно в оперативных сводках, наган входил в моду среди новоявленных российских мафиози.

Но к обычной гангстерской разборке, которая стала в столице нормой, случай в метро не ладился никак. Во-первых, сыгранный на рояле уже мертвыми пальцами этюд, то бишь, отпечатки пальцев трупа облегчения оперативникам-ментам не принесли: убитый таким лихим способом мужик к уголовному миру не принадлежал, по крайней мере, на крючок дактилоскопической экспертизы прежде не попадался.

Во-вторых, манера не подходила. Гангстеры Смутного Времени любили подражать чикагским коллегам: гонялись друг за другом на лимузинах, херачили в соперников из автоматов, взрывали витрины валютных магазинов, шумели во всю ивановскую, дабы и себя показать, шорох произвести и неизвестно кого запугать, морально зафуячить.

Российский люд очередью из калашника удивить теперь было трудно, а спецотряды с Петровки и улицы Огарева стреляли из автоматов не хуже бандитов, действовали с умом и вполне профессионально.

Тот факт, что наган с глушителем всё чаще попадался у мафиози, ничего конкретного не выявлял. Такая машинка могла быть у кого угодно, даже у официальных органов, ибо те конфисковывали оружие целыми арсеналами и регулярно.

Наводило на некое объяснение иное. Убитый был известным в Останкине усатым и голубоватым журналистом, а до того подвизался на роли одного из оголтелых дикторов-ведущих, поливавших дерьмом различных оттенков и степеней пахучести так называемых национал-патриотов, народную прессу, трезво и пророссийски мыслящих депутатов, а также невзоровских и прохановских наших.

Возникла версия: убрали в порядке мести. Долгожданное, мол, возмездие, террористический акт идейной окраски.

Стали глубже изучать личность жертвы, ибо опытные оперы и следователи из прокуратуры не верили, что оппозиция даст себя по-глупому так подставить. И тут открытия ахнули, что называется, дуплетом, а точнее — залпом.

Во-первых, установили — точно голубым оказался парнишка, и со стажем, специальный клуб содержал на дому с филиалом на роскошной даче, каковую купил неизвестно на какие шиши еще в девяностом году. И кличку имел — Щекотунчик, из-за усов, значит…

Во-вторых, баловался порошком, об этом узнали случайно, на даче и в квартире оказалось чисто. Либо наркоту тщательно прятал в другом месте, либо другие почистили хавирухазу сразу после убийства.

Выявили его дружков-любовников, но поскольку теперь педерасты, заполонившие коридоры власти стараниями «всенародно любимого» президента, были на дем-олимпе в достоинстве и чести, обвинение предъявлять было не в чем. Потому творческих гомиков отпустили по домам, не забыв дико перед ними извиниться.

Следствие зашло в тупик.

26 августа 1993 года, в четверг, я находился в селе Старый Мерчик. Поднявшись с постели около семи часов утра, я совершил туалет, выпил кружку горячего чая, заправленного медом и вишневым вареньем, и вышел за ворота дома, в котором третий день пребывал в счастливом одиночестве.

Повернув налево, решил идти, как говорится, куда глаза глядят, дабы устроить себе моцион, размяться после сна, настроиться на работу, заодно и окрестности посмотреть, ибо в этой стороне я еще не был.

Минут за двадцать добрался до следующего села, оно называлось Доброполье, прошел в его центральную часть, где обнаружил фельдшерско-акушерский пункт, почту, контору колхоза с поблекшим и облупленным лозунгом «Опозданиям и прогулам — заслон!», кирпичную школу, построенную в 1966 году, о чем свидетельствовали цифры на фронтоне.

С фронтона же благожелательно и лукаво смотрел на меня Владимир Ильич, его добротный и ясный портрет был выполнен в мозаике, что называется, на века, и я на мгновение представил бригаду кравчуков, плющей, чорновилов и прочих драчей, кои зубилами ковыряют лицо вождя мирового пролетариата.

Бредятина, конечно, но потенциальные возможности у подобного рода расклада имеются, это точно…

Со мной здоровались селяне, и я радовался тому, что сей обычай в деревне еще не избыл. Говорили по-русски «здравствуйте», а я отвечал «добрый день», как обычно здороваюсь, скажем, на Власихе, хотя и знал, что такой ответ звучит, как чисто украинское приветствие, так со мной здоровались в Карпатах.

Третий день я не слушал радио, не смотрел в лживый ящик, а уж газет свежих не видел с неделю.

И мне было неясно, в каком из миров нахожусь, в том, где из попытки демрежима воспользоваться второй годовщиной событий в Москве и захватить беспредельную власть в стране ничего не вышло, или в ином, где президента отстранили от власти, и началась в России масштабная Гражданская война.

На этот счет Станислав Гагарин особливо и не переживал. Он хорошо теперь знал, что и в том, и в другом случае находится под опекой Зодчих Мира, и если никто из их посланцев Папу Стива в Старом Мерчике не потревожил, значит, ему предписано сочинять роман, записывать те события, участником которых я уже был, размышлять о бытии, философии порядка, происках зловредных ломехузов, так оживившихся с приходом к власти системы, которую прохановская газета-забияка «День» задорно и упрямо именует ВОРом — временным оккупационным режимом.

Возвращаясь к пристанищу на улице, носящей имя Надежды Константиновны, я завернул на кладбище и со светлыми скорбными мыслями постоял у могилы мамани, вызвал образ ее, повспоминал кое-чего, в который раз поблагодарил за то, что зарядила она меня с детства именно так, а не иначе.

— На высоте, на снеговой вершине Я вырезал стальным клинком сонет, — шептал я бунинские строки. — Проходят дни. Быть может, и доныне Снега хранят мой одинокий след.

На высоте, где небеса так сини, Где радостно сияет Зимний свет, Глядело только солнце, как стилет Чертил мой стих на изумрудной льдине.

И весело мне думать, что поэт Меня поймет. Пусть никогда в долине Его толпы не радует привет!

На высоте, где небеса так сини Я вырезал в полдневный час сонет Лишь для того, кто на вершине.