Это письмо, достойное Жан Жака, имело ежедневные продолжения. «Вчера ты поторопился с отчётом, которого я у тебя просил, — писал Бабёф-отец два дня спустя. — Ты удовольствовался словами: «Сегодня я, насколько хватило сил, старался сдерживать себя». Это очень хорошо, но мне из этого неясна мера твоих усилий. Какова была степень сдерживания?…
Если для успеха ты сделал лишь небольшое усилие, пока урок ещё свеж в памяти, то, едва он несколько потускнеет в твоем воспоминании, усилие твоё станет ещё меньшим. Сегодня он уже произведёт на тебя лишь незначительное впечатление, завтра ты о нём вовсе позабудешь. Вот что я вычитал из твоей простой фразы. Ты поймёшь отсюда, что я догадлив; не говоря мне всего, много ты не выиграешь… Итак, я советую тебе говорить мне всё, тогда я по-дружески смогу направить тебя, когда ты собьёшься с пути. Я не даю тебе иного задания, пока не расскажешь мне о своих в этом отношении намерениях: дело в том, что принимать на себя труд учить кого-нибудь стоит лишь тогда, когда вполне убеждён, что воспитанник этого достоин и что усилия не пропадут даром».
По-видимому, усилия даром не пропали, ибо уже в следующем послании Бабёф сообщал жене: «Последний урок Эмиля не так уж плох. Он довольно точно переписал то, что было задано. Когда переписываешь, нетрудно подражать тому, что видишь в подлиннике. Но я уже неоднократно говорил Эмилю, что это не даёт настоящих знаний. Принципы, принципы — вот что надо главным образом усвоить. Жду его ответа на моё вчерашнее письмо, чтобы вновь направить его на этот путь. Твои слова снова внушают мне надежду, что он исправится. Пусть только он не забывает, что недостаточно раскаиваться, плакать и хорошо вести себя в течение одного дня, но что надо принять твёрдое решение и на долгий срок. Передай ему, что я его целую и желаю всего хорошего. То же относится и к тебе».
По мере сил он ободрял преданную Викторию; вместе с записками ей доставляли и кое-какие продукты — Бабёф постоянно старался выкроить что-либо из скудного тюремного пайка, чтобы поделиться с семьей.
Переписывался он и с единомышленниками, оставшимися на свободе. Впрочем, многие из них вызывали у трибуна лишь горечь и сожаление.
В письме к Эзину от 26 фримера V года (16 декабря 1796 года) Бабёф анализирует причины неудачи, постигшей Равных, и приходит к выводу, что повинен в этом в первую очередь «плохой состав штаба». «Силы демократии были огромны», — утверждает трибун. «Навеки проклятая измена» никогда не привела бы к непоправимым результатам, если бы не отсутствие истинных вождей. «Наши помощники обратились в бегство, как только нас не стало, и, естественно, вслед за этим рассеялись все колонны».
Верил ли повергнутый Гракх в действительную неминуемость победы, которую сорвала лишь роковая случайность? Верил ли он в действительную огромность сил своих сторонников накануне восстания? Неужели не понимал он, что цифры, которые звучали на заседаниях Тайной директории, все эти тысячи и десятки тысяч, были сильно преувеличены и порой создавались разгорячённым воображением энтузиастов-агентов? Неужели не знал он, что после страшного разгрома прериальского восстания, разоружённые и загнанные в свои предместья, рабочие надолго выбыли из борьбы?
Кто ответит на эти вопросы? Во всяком случае, в лидерах своего «штаба», оставшихся на воле, он сильно разочаровался. И именно поэтому сам он так страстно стремился на волю, считая, что, появись он даже теперь во главе «колонн», и ещё многое можно исправить. Он постоянно думал о побеге и в январе 1797 года попытался его осуществить.
4 алювиоза (23 января) он отправил Виктории следующее зашифрованное письмо:
«Только один человек несёт караул в крайнем дворике. Надо привлечь его на нашу сторону. Мы возьмём его с собой в Париж. Он будет встречен как освободитель друзей народа. Надо, чтобы он заступил на пост от 6 до 8 часов вечера. Мы проследуем через дом, о котором вы знаете. Пусть в качестве первого сигнала наш освободитель в этот день, в полдень или позднее, напевая, просвистит мотив «Победа», а вечером, в нужный момент, раз за разом трижды ударит по земле прикладом своего ружья. Ответь мне через гражданку, о которой мы говорили».
К этому дню всё уже было подготовлено. С помощью нескольких примитивных инструментов, тайно полученных с воли, заговорщики умудрились проделать широкое отверстие в стене толщиной в шесть футов; проникнув во внутренний двор, они рассчитывали при содействии часового, о котором Бабёф писал Виктории, бежать из тюрьмы.
Но как раз накануне предполагаемого бегства заговорщиков временно перевели в соседнее помещение. Естественно, дыра была обнаружена. Охрану усилили. Надежда на побег исчезла.
В том же месяце Франция была взбудоражена новым событием: парижской полицией был раскрыт монархический заговор, в дальнейшем получивший известность под именем «заговора Бротье».
Аббат Андре Шарль Бротье, один из тайных эмиссаров Людовика XVIII, много месяцев вёл успешную тайную войну против Республики. Ему удалось создать ряд полулегальных организаций, которые, выступая под безобидными названиями, вроде «Филантропический институт» или «Друзья порядка», вербовали сторонников для контрреволюционного переворота. Центральным ядром этих организаций стал комитет, возглавляемый Бротье, бывшим морским офицером Дюверн де Прелем и отставным сановником Лавилернуа. Комитет Бротье при содействии депутатов-монархистов готовил военный мятеж против Директории, когда неосторожные действия одного из заговорщиков обнаружили и сорвали все планы роялистов.
Процесс по делу Бротье быстро разочаровал бабувистов, как и всех патриотов страны. Правительство отнеслось к разоблачённым монархистам с предельной мягкостью. Хотя сразу же стало ясно, что Бротье и Прель, получавшие щедрую помощь из-за рубежа, готовили своё чёрное дело на протяжении почти целого года, и хотя вожаки заговора, стараясь спасти жизнь, шли на весьма откровенные признания, следствие было быстро прекращено, а решение суда вызвало только недоумение и гнев честных республиканцев: один лишь Прель, ставший козлом отпущения, был приговорен к десяти годам тюрьмы; для Лавилернуа срок заключения ограничился годом, Бротье же и остальные заговорщики были оправданы.
Стало ясно, что Директория сражается с врагами слева и справа различным оружием: если против «террористов» она применяет остро отточенную сталь, то роялистов бьёт, подобно гладиаторам Коммода, мечом, изготовленным из дерева.
Процесс бабувистов начался 2 вантоза V года Республики (20 февраля 1797 года).
Длительные приготовления дали возможность правительству тщательно подобрать состав суда.
Председатель, гражданин Гандон, был хорошо известен как верный и исполнительный чиновник Директории. Ему было абсолютно неважно, кто прав, кто виноват, — он получал задание и делал всё для того, чтобы задание выполнялось и хозяева оставались довольны. Так и на этот раз он не собирался отступать или идти кружными путями — нужно было осудить «анархистов», и председатель заранее знал, что они будут осуждены.
Под стать председателю суда были и «национальные обвинители» Вейяр и Байи. Первый из них стремился стать депутатом и рассчитывал, что удачное проведение дела осуществит его мечту; второй, вне зависимости от всего остального, люто ненавидел «террористов» и мечтал о монархии, что делало его злобную запальчивость по отношению к Равным вполне искренней и достаточно впечатляющей.
На таких людей правительство вполне могло положиться.
Обвинение располагало свидетелями.
Среди них, разумеется, первое место занимал Гризель. Подсудимые пытались отвести этого «свидетеля», многократно напоминая, что он был доносчиком, имевшим корысть от своего чёрного дела, и вследствие этого по закону не мог выступать на суде. Но государственные обвинители придумали смехотворную уловку: они квалифицировали Гризеля не как «доносчика», а как «разоблачителя преступления», поскольку-де свой первый донос он сделал не полицейским, а самой Директории.