Баррас ничего не сказал. У него были свои планы в отношении депутата Друэ. Но общее решение относительно Верховного суда понравилось и ему.
Допросы, очные ставки, просмотр документов Равных и показания Гризеля дали возможность Директории представить себе размах заговора, понять, что Бабёф и его соратники мыслили политический переворот лишь как начало коренной экономической и социальной перестройки общества; обнародовав результаты предварительного следствия, правительство вызвало панический страх всего буржуазного населения страны и сумело использовать этот страх, чтобы на гребне его окончательно добить демократов. Не только в Париже, но и в Аррасе, Рошфоре, Бурже и многих других городах начались аресты и судебное преследование бабувистов и всех иных лиц, стоявших по каким-либо соображениям в оппозиции к Директории, Провинция, сбитая с толку реакционной печатью, представлявшей Бабёфа «извергом», присоединила свои вопли к хору проклятий собственников и дельцов столицы.
В этих условиях сторонники движения, оставшиеся на воле, оказались беспомощны. Те из вождей, которые не были арестованы, поскольку Гризель не знал их имен, — Сильвен Марешаль, Дебон и другие, — поспешили смолкнуть и ничем не выдавали своего существования; только Феликс Лепелетье из своего убежища, бывший мэр Паш, да оставшийся на свободе Антонель осмелились говорить о деле Равных; впрочем, Антонель делал это не вполне удачно, вскоре он был также арестован и присоединён к другим узникам.
Рядовые демократы были более решительны и даже попытались освободить вождей.
Первая попытка была сделана через две недели после ареста Бабёфа — 7 прериаля (26 мая); её участники хотели, договорившись с солдатами караула, поднять народ и открыть двери Тампльской тюрьмы, но действия их были пресечены полицией.
В термидоре тайное общество «Французских Дециев» столь же безуспешно пыталось расшевелить санкюлотов ради спасения пленных республиканцев.
Наиболее серьёзное и массовое движение произошло в следующем месяце — фрюктидоре.
Но ещё до этого вдруг разрешился — и притом самым приятным для Директории образом — «казус Друэ».
30 термидора (18 августа) по Парижу разнеслось известие: «Подсудимый Друэ бежал».
Бежать из тюрьмы Аббатства? При двойной охране? При бдительном надзоре самого Карно? Это казалось невероятным.
— Почему его не поместили в Тампль, как остальных вожаков? — возмущался Летурнер. — Из Тампля бы он не сбежал!..
Прочие директора молчали. Баррас ехидно улыбался. Ему-то всё было хорошо известно — он сам был и автором мастерски проделанного трюка…
Позднее утверждали, что Друэ бежал с помощью привратника-республиканца; пусть так, но ведь этого «республиканца» подкупил он, Баррас! И вовсе не бежал Друэ, а спокойно вышел из ворот тюрьмы; его было остановил патруль, но затем отпустил: начальник патруля был посвящён в дело…
— Расследовать! Здесь нечисто! — надрывался недогадливый Летурнер.
Для приличия поискали, но конечно же не нашли.
Все знали, что побег устроен директором Баррасом при молчаливом согласии Карно. Баррас (да и Карно) предпочли не рисковать своей репутацией и обойтись без Друэ…
Побег депутата Друэ не изменил правительственного решения о порядке суда над бабувистами.
Спокойный и мирный город Вандом был избран местом заседания Верховного суда, в городе были достаточно обширные казармы, а среди жителей числ имелось сравнительно немного «подозрительных» лиц. Наводнив Вандом войсками и превратив его в подлинный военный лагерь, министр полиции отдал распоряжение, чтобы 9-10 фрюктидора (26–27 августа) все обвиняемые были доставлены к месту процесса.
Власти постарались сделать этот путь для Бабёфа и его соратников подлинно крестным путем.
Обвиняемых, словно хищных зверей, везли в железных клетках, всюду выставляя на глумление толпы, которой заранее внушалось, что перед ней — опасные злодеи и воры, пытавшиеся утопить республику в крови и разграбить её достояние. Грубые офицеры эскорта поощряла толпу подчёркнуто бесчеловечным отношением к своим жертвам. А за клетками следовали пешком близкие бабувистов — жёны и дети, — не пожелавшие покинуть их в беде.
Глядя сквозь решетку на эту пеструю вереницу, Бабёф тщетно искал глазами свою верную спутницу жизни. Как он хотел бы увидеть её сегодня! Её и Эмиля. Но он знал, что Виктория задержалась в Париже, пытаясь как-то пристроить младшего сына, крошку Камилла…
Невольно думалось о прошлом. Бедная семья! Бедная Виктория!.. Что дал он ей, что дал им всем, кроме вечной тревоги, страшной нужды, ужаса безнадёжности?… И всё же иначе он поступать не мог. И если бы всё началось сначала, он делал бы то же, что было сделано. Таков его жребий — ведь пришёл он в этот перевёрнутый мир наследником Кая Гракха!..
Уже в начале фрюктидора идея освобождения Бабёфа обсуждалась на улицах, в демократических кафе, на частных квартирах. Решение было единым:
— Надо выступить. Надо спасти патриотов. Через день после пересылки бабувистов в Вандом принялись за разработку плана нападения на Люксембургский дворец.
Вскоре повсюду заговорили:
— Гренельцы за нас. Гарский батальон, составленный из бывших солдат Полицейского легиона, — сплошь друзья Равенства. Солдаты Гренельского лагеря ненавидят Директорию и ждут сигнала. Надо дать его. Надо побрататься с ними и выступить вместе на защиту Бабёфа…
Кто пустил слух о гренельцах? Кто вселил надежду на единство действий? Позднее стало известно, что агенты министра полиции всячески содействовали этой версии и усиленно распространяли её. Одновременно, по приказу того же Кошона, Гарский батальон был выведен из Гренеля и заменён другой частью.
Но в тот момент патриоты не знали всего этого.
В кафе «Китайские купальни» они уже обсуждали состав будущего правительства. В него с Бабёфом и Жерменом, по мысли забывчивых парижан, должны были войти Тальен и Фрерон, ныне находившиеся в оппозиции к Директории.
И кто-то утверждал:
— С нами депутат Друэ. Он поведёт нас в бой!
А в это время депутат Друэ только и думал о том, как скрыться из Парижа…
…У патриотов нет оружия. Не беда: оружия предостаточно у гренельцев. Солдаты революции, соединившись с патриотами, станут непобедимыми: они разобьют и уничтожат ненавистного врага!..
…В ночь на 24 фрюктидора (10 сентября), собрав отряд в несколько сотен человек, патриоты двинулись к Гренельскому лагерю. Их вылазка не была тайной — убеждённые в близкой победе, они действовали открыто; военное начальство давно знало об их готовящемся походе и поощряло их. Они громко кричали «Да здравствует Республика!», пели революционные песни, и голоса их словно прорывали угрюмую тишину холодной осенней ночи.
Навстречу им вышел полковник Мало. Он не улыбался, как прежде; лицо его было тусклым и злым, а в руке сверкала обнажённая сабля.
— Кто такие?
— Ты не узнал нас, брат?
— Вы с нами, друзья!
— Да здравствуют драгуны! Да здравствует Мало!
— В бой на врага!
— Долой тиранов!
Мало оборачивается и отдаёт приказ:
— В сёдла! Руби!..
Драгунам не приходится повторять приказ.
Революционные песни смолкают; вместо них раздаются отчаянные крики и стоны…
…В ту ночь двадцать человек было убито. Арестовано сто тридцать два. Их судила специальная военная комиссия Тампля, вынесшая тридцать два смертных приговора без права апелляции. Среди осуждённых были прежний лионский мэр Бертран и три члена Конвента — Жавог, Юге и Кюссе.
Ни для кого не было тайной, что фрюктидорскую трагедию спровоцировала сама Директория. Карно, благодаря доносу Мало, заблаговременно знал о готовящемся выступлении. Желая полностью избавиться от демократов и сторонников равенства, он с помощью того же Мало и Кошона дал созреть и вылиться движению 24 фрюктидора и лишь после кровавой развязки доложил обо всем своим коллегам.