Правда, кое-кто в Конвенте, последние защитники Революционного правительства,[14] утверждают, будто неограниченная свобода печати даст возможность контрреволюционерам вести пропаганду и подрывать основы Республики. Но Бабёф не согласен с этим — так могут говорить только те, кто боится разоблачений! И на страницах своей газеты он даёт резкую отповедь подобным выпадам, а его новые друзья Фрерон и Тальен аплодируют ему… Лоран грустно усмехается: Бабёф тогда словно забыл, что ещё так недавно причислял к «своим друзьям» и Максимильена Робеспьера, близостью с которым так гордился. Теперь он готов «дружить» с главными организаторами свержения Неподкупного, с политическими оборотнями Фрероном и Тальеном, вчерашними «ультралевыми» террористами, нынешними вожаками «правых термидорианцев», покровителями хищных дельцов и богачей, самыми бесстыдными из демагогов…

С обычными доверчивостью и энтузиазмом Гракх Бабёф обольщается в людях. Пройдет время, он разберётся в сущности тальенов и фреронов и будет к ним беспощаден — он ведь не знает компромиссов. Но для этого нужно, чтобы прошло время и тайное стало явным. А сегодня, вдохновлённый мечтой о свободе, он разоблачает и клеймит «козни якобинцев» и усердно поливает грязью «Максимильена жестокого», «Робеспьера-императора», пускавшего «широкими потоками» кровь и «упразднившего начисто свободу мысли и слова».

И всё же, внимательно читая и пересматривая номера газеты, Лоран не мог не заметить: обличения Бабёфа значительно отличались от того, что дружно твердил хор термидорианских борзописцев о повергнутом вожде якобинцев.

Уже в первом номере «Газеты свободы печати» журналист различает «двух Робеспьеров»: «Робеспьера — апостола свободы и Робеспьера — подлейшего из тиранов». До установления якобинской диктатуры, уверяет Бабёф, Робеспьер был настоящим патриотом и подлинным другом принципов. Не он ли создал прекрасную Декларацию прав, не он ли был одним из авторов демократической конституции 1793 года?…

Публицист приводит длинную цитату из статьи Робеспьера.

Подобный приём, сохраняющийся и в дальнейших номерах газеты, разумеется, не мог обрадовать вождей антиробеспьеровского переворота: «диктатор» трактовался ими вполне однозначно, и они не собирались популяризировать его сочинений или речей в какой бы то ни было форме. Не мог не повергнуть их в смущение и риторический вопрос, заданный публицистом: а где же были они когда Робеспьер чинил свои «беззакония»? Разве депутаты Конвента, ныне восхваляющие друг друга за «низвержение тирана», не восхваляли точно так же самого «тирана»? И разве не принимали они участия во всех его «беззакониях», не голосовали за все его «человекоубийственные акты»?…

Наконец, — и это должно было вызвать особенную тревогу правых термидорианцев — очень скоро Бабёф заговорил в полный голос об узурпированных ими правах народа, о том, что при всей своей «благодетельности» день 9 термидора нуждается в серьёзном «дополнении»: народу должны вернуть его утраченный суверенитет, и прежде всего право самому избирать своих должностных лиц.

В последнем вопросе журналист был полностью согласен с программой ненавистного термидорианцам Электорального клуба, собрания которого он в это время исправно посещал.

Электоральный клуб, заседавший в бывшем здании епископства, в зале выборщиков,[15] имел давние и славные традиции: когда-то, накануне антижирондистского восстания 31 мая — 2 июня 1793 года, здесь собирались агитаторы и вожди санкюлотов, прозванные жирондистами «бешеными». Новый клуб создали парижские демократы вскоре после 9 термидора. Его программой было восстановление прав секций и Коммуны, выборность должностей, свобода печати и введение конституции 1793 года. Всё это было близко Бабёфу, и на страницах своей газеты он постоянно оставлял место для клубных дел, благожелательно комментируя их.

Правда, в одном вопросе он расходился с лидерами клуба.

Электоральцы были сторонниками свободы торговли, наивно веря, что все продовольственные трудности были связаны с экономическими ограничениями Революционного правительства. Бабёф же, напротив, даже в период наиболее резкого расхождения с якобинцами воздавал должное их экономической политике и был приверженцем максимума. Это разногласие, однако, не мешало прочному союзу между электоральцами и публицистом.

Особенно он был близок с председателем клуба Легре, жившим, как и он, на территории секции Музея, и с одним из активистов клуба — Бодсоном.

Именно незаконный арест Бодсона и послужил сигналом к началу кампании, которую повёл Бабёф в защиту электоральцев, а заодно и в защиту своих собственных принципов.

20 фрюктидора (6 сентября) делегация Электорального клуба выступила в Конвенте с петицией, составленной в духе своей программы. Петиция была принята плохо: выкриками с мест депутаты заклеймили электоральцев как заговорщиков, а текст документа отправили в Комитет общей безопасности.

Через четыре дня было проведено постановление об аресте оратора делегации, бывшего «бешеного» Варле, и автора петиции Бодсона. Последний, в нарушение общепринятых норм, был схвачен, хотя исполнял должность судьи.

Подобного Бабёф стерпеть не может. В своей газете он не только берёт под защиту пострадавших, но и обрушивается на «вероломных депутатов». «Где же, наконец, Конвент? — гневно спрашивает он. — Что делает вся эта масса сенаторов?… Чего она ждёт, чтобы ответить?…» Увы, правосудие отсутствует; тиран пал, но тирания осталась; свобода прессы декларирована, но где же она, эта свобода, если бросают в тюрьмы людей только за высказанные ими взгляды?…

Желая доказать, что в петиции нет ничего криминального, Бабёф публикует её. Полностью приводит он и текст нового адреса, с которым электоральцы обращаются в Конвент.

Всё это, конечно, не может понравиться «отцам-сенаторам». Однако журналиста пока не трогают. Зато электоральцам приходится худо: под предлогом ремонта помещения членам клуба предписывают немедленно его покинуть.

— Новые борцы за свободу найдут и новый зал для игры в мяч![16] — восклицает Бабёф.

Он знает, что говорит. Не без его помощи и к великой ярости термидорианцев, члены клуба находят пристанище на территории секции Музея. Что же касается самого Бабёфа, то пелена начинает спадать с его глаз: он не верит в «благие намерения» тальенов и фреронов.

Теперь он не говорит больше о «благодетельной революции» 9 термидора. Для него это уже только «так называемая революция», ибо, не дав ничего народу, она отобрала у него свободу выборов, а нынешнее правительство попросту «насилует его права».

Действительно, басня о «новой революции» и «восстановленной свободе», пущенная в ход убийцами Робеспьера, не выдержав даже короткого испытания временем, начала распадаться в прах. То «равновесие», которое как будто сложилось в Конвенте после переворота, оказалось видимостью, оно всё более нарушалось в пользу правых.

Действуя точно рассчитанными приёмами, правые термидорианцы наносили удар за ударом по институтам Революционного правительства и по секционной демократии. «Очищенный» Комитет общественного спасения, утратив прежнюю роль, занял рядовое место среди многочисленных комиссий Конвента; было значительно сокращено число революционных комитетов и урезаны их права; Парижская коммуна, уничтоженная термидорианцами за её верность Робеспьеру, так и не была восстановлена; секционные же собрания превратились в фикцию.

Левые пытались противиться; но сопротивление их было вялым, недружным: Барер юлил, делая обтекаемые доклады, грозный Бийо-Варенн, чьи выступления когда-то приводили в трепет «подозрительных», как правило, отмалчивался, а горячий Вадье, который бросился было на ораторскую трибуну, потрясая пистолетом, потом оказался вынужденным публично извиняться.