Почему? Он долго и напряженно думал над этим вопросом и наконец нашёл на него ответ.
Да потому, исключительно потому, что якобинцы незаметно и постепенно уничтожили свободу, а там, где нет свободы, царствует беззаконие.
И если он, Гракх Бабёф, когда-либо выйдет отсюда, он отдаст свой талант и свое перо борьбе за свободу, без которой — теперь это очевидно — не может быть ни равенства, ни братства.
Вот только суждено ли ему выйти отсюда?…
Вопреки всему он всё-таки вышел на волю, хотя тюремная пытка и бюрократическая канитель тянулись ещё долго, и временами казалось, что вот-вот всё сорвётся.
После бесконечных проволочек Законодательный комитет Конвента направил дело в кассационный трибунал. Тот мог либо закрыть дело, либо возобновить следствие. На первое он не отважился. 21 прериаля (9 июня) он переслал дело в уголовный трибунал департамента Эны для доследования и повторного рассмотрения. Больного Бабёфа в оковах отправили в Лан, департаментский центр. Больше месяца тянулась новая процедура, пока наконец судьи Лана не пошли на компромисс: 30 мессидора (18 июля), признав, что «вопрос нуждается в длительном изучении», они согласились, чтобы Бабёф был «временно освобождён» под денежный залог на поруки двух лиц.
В тот же день он оказался на свободе.
Болезнь сына на некоторое время задержала его в Лане.
Когда он прибыл в Париж, агония Революционного правительства уже окончилась: 9 термидора (27 июля 1794 года) в результате совместных усилий наследников дантонистов и эбертистов произошёл государственный переворот — Робеспьер и его ближайшие соратники были свергнуты и на следующий день отправлены на гильотину.
«С этого времени всё было потеряно…»
Написав эти слова, Лоран отшвырнул перо.
До сих пор он почти не останавливался.
Теперь — он не сомневался в этом — перерыву предстояло быть длительным.
Да и как могло быть иначе, если столь многое нужно было продумать и понять?
Ведь если до термидора он и Бабёф были едины, их критерии и оценки были тождественны, то теперь это единство резко нарушалось.
И конечно же к тому были весьма веские причины.
Ведь, грубо говоря, термидор выпустил Бабёфа из тюрьмы и вверг в тюрьму Лорана!..
Правда, это слишком уж прямолинейно: в действительности Бабёф вышел из заключения ещё до переворота, а Лоран был арестован только семь с лишним месяцев спустя после захвата власти термидорианцами.
И тем не менее какое-то рациональное зерно в подобном рассуждении имелось. Несправедливый арест Бабёфа, долгое содержание в тюрьме, отказ Революционного правительства прийти к нему на помощь, толки и пересуды товарищей по заключению, действительные ошибки робеспьеровских властей — всё это должно было озлобить будущего трибуна, на какое-то время лишить его ясной исторической оценки. Он находился в длительном заключении, в тяжёлых условиях, стосковался по свободе, а демагоги-термидорианцы во весь голос кричали о своем свободолюбии и о «тиране» Робеспьере! Да ещё доверчивость Бабёфа ко всему, что казалось ему верным и справедливым, его способность на короткое время закрывать глаза и верить тому, чему верить хотелось. Правда, — и Лоран знал это — за подобным сном всегда следовало пробуждение, и пробуждение бывало ужасным для тех, кому доводилось обмануть трибуна. Но до этого ещё нужно было дожить, а пока…
Пока что Гракх Бабёф стал вдруг ярым врагом повергнутого правительства и его главы Максимильена Робеспьера.
Это нужно было понять, осмыслить и переварить.
Это требовало времени.
Теперь его много чаще, чем в предшествующие месяцы, видели в Королевском парке об руку с красивой дамой, теперь он снова коротал вечера в кафе «Тысяча колонн», прислушиваясь к спорам бельгийских демократов и иногда вставляя своё слово.
Он терпеливо ждал, пока мысль созреет и можно будет продолжать то, что считал главным делом оставшихся лет своей жизни.
Часть вторая
«…С этого времени всё было потеряно. Чтобы оправдать своё преступление, лица, содействовавшие контрреволюции 9 термидора, были вынуждены представить в искажённом виде принципы, поведение и добродетели своих жертв. Корыстолюбивые проповедники демократии и старые приверженцы аристократии пришли к соглашению. Отдельные голоса, напоминавшие о доктринах и институтах равенства, стали рассматриваться как непристойные вопли анархии, разбоя и терроризма…
Лишь только Революционное правительство перешло в руки приверженцев эгоизма, оно стало настоящим бичом общества. Его поспешная и ужасная деятельность, которую могла бы сделать законной только добродетель его руководителей и демократический дух их намерений, отныне становится не чем иным, как страшной тиранией и по цели и по форме. Она всё деморализовала; она вернула вновь роскошь, изнеженность нравов, хищничество; она растратила общественное достояние, извратила принципы революции, а всех, кто искренно и бескорыстно защищал её, отдала на растерзание её врагам… Отняв у народа надежду на справедливое законодательство, ввергнув его в неуверенность и упадок духа, люди, пришедшие к власти, замыслили вырвать у него последние остатки его суверенитета».
Нельзя не заметить: в оценке переворота 9 термидора и его последствий историограф Бабёфа был много ближе к истине, чем сам Бабёф. Правда, приведенные строки были написаны через тридцать лет после самих событий. Но, в отличие от своего героя, Лоран и раньше не осуждал якобинской диктатуры, всегда считая её высшей точкой Великой революции.
Много времени спустя другой историк[13] охарактеризует эпоху термидорианской реакции такими словами:
«…С этих пор закончился великий период Республики. Личное соперничество берёт верх над идеями. Общественное спасение исчезает, стушёвывается перед частными интересами или перед чувствами озлобления и пристрастия. Вместо политических деятелей на сцену выступают политиканы. Все государственные умы погибли. Их преемники, с жадностью оспаривающие власть друг у друга, так ничтожны, что не способны организовать вокруг себя прочное большинство. Их минутные успехи не имеют будущего. Они расталкивают друг друга, самым удивительным образом конкурируют один с другим, неожиданно меняют свои убеждения и мнения, лишь бы иметь успех в своих мелких делишках; и очень часто всё это делается в ущерб стране. Теперь внезапно прорвалось всё, что есть нечистого, разлагающегося и порочного в парламентарных режимах, когда их не оживляет и не сдерживает моральная дисциплина достойных управления руководителей или бдительность чуткого и организованного общественного мнения».
Но вся парадоксальность термидорианской контрреволюции состояла в том, что режиссеры и устроители её пропагандировали свое детище как новую революцию.
— Революция продолжается! — вопили они. — Изменник Робеспьер пытался остановить её победную поступь ради собственной диктатуры; он подрезал крылья свободе и топил республику в море крови; ревнивый к славе и власти, он немедленно устранял всякого, кто говорил ему правду или был талантливее его; он завидовал даже мёртвым — именно вследствие его злобной зависти прах Марата до сих пор не перенесён в Пантеон! Теперь со всем этим будет покончено. Справедливость восторжествует, диктатура уступит место демократии, люди получат свободу и безопасность — о чём же ещё остаётся мечтать?…
Подобные взгляды нельзя свести к одной демагогии, хотя для большинства термидорианцев — хищнической буржуазии дантоновского склада, покончившей с робеспьеристами ради экономического и политического господства, — то была демагогия чистейшей воды; но обманутое ими меньшинство — бывшие левые якобинцы, близкие к эбертистам члены двух главных комитетов Бийо-Варенн, Колло д'Эрбуа, Вадье и другие, иначе говоря, ревностные приверженцы Революционного правительства, искренно верили, что с падением Робеспьера революция может быть продолжена и углублена.
13
А. Матьез