Однако и после этого злоключения горячности в моем друге ничуть не поубавилось. Не прошло и дня, как он, по всему видать, и думать позабыл про свое роскошное платье, теперь сплошь испачканное илом так, что и не отстирать… Но какие демоны принуждают меня переносить на бумагу все эти подробности с такой тщательностью?.. Бог знает… Во время похода, однако, я никак не мог избавиться от чудных мыслей и странных озарений, преследовавших меня. Я постоянно размышлял, был ли Вильгельм чистосердечен в ту минуту, когда поздравлял Гарольда с избавлением из плена? Мне хотелось взять в толк, когда им и Гарольдом руководило бескорыстие и взаимное расположение, а когда — корысть и подозрительность друг к другу. И в конце концов я пришел к заключению — на беду, довольно скоропалительному, — что в груди нашего герцога билось как бы два сердца: одно жило заботами о простом люде, а другое — делами сильных мира сего.

Когда мы с поднятыми вверх копьями выехали на бескрайние просторы, залитые золотистой дымкой, исходящей от косых лучей заходящего солнца, я подумал о тех, кто распахивал эти тучные земли, водил скотину на водопой и загонял лошадей в конюшни, а быков в стойла. Что значила для нас жизнь этих мирных тружеников и кем были для них мы, следующие мимо верхом, в доспехах, на боевых конях? О, я покривил бы душой, если бы побожился, будто не испытывал ни малейшей гордости оттого, что имел честь принадлежать к славному сословию рыцарей. И все же тихое очарование этого вечера проникло мне в душу и разлилось по всему телу сладким ядом. Я думал тогда: «Странно, однако, выходит — одни трудятся в поте лица и создают всевозможные блага, а другие эти самые блага разрушают! Откуда берет начало это противоречие? Ученые люди разделяют род человеческий на три части: тех, кто творит молитвы, тех, кто занят ратными делами, и тех, кто гнет спину, чтобы всех накормить, одеть, дать все необходимое, ибо так угодно Всевышнему. Но разве это справедливо?..» Теперь я уже не спрашиваю себя, справедливо такое разделение или нет. С годами мне стало ясно, что сомнения эти — не более чем прекраснодушное заблуждение, надуманное и противоречащее здравому смыслу, да и самой жизни.

Наш поход в Бретань был лишь прологом к событиям, которые ожидали нас впереди. И о нем я расскажу только самое главное. Герцог Вильгельм желал поразить Гарольда своим стратегическим искусством, англичанину же хотелось удивить того своей отвагой. И оба они угодили друг другу, чем каждый по-своему остался весьма доволен. Жители Доля, едва завидев нас, тут же пустились наутек: самые торопливые покидали город по веревкам, переброшенным через крепостные стены, потому что в городских воротах от потока беглецов образовались глухие заторы. Та же участь постигла и Ренн. Этот город мы взяли мощным приступом и без особых усилий — тамошние жители сопротивлялись только для видимости. Несчастному герцогу Конану ничего не оставалось, кроме как укрыться в Динане. Там бретонцы наконец спохватились и решили дать нам отпор. Они встретили нас дождем стрел, дротиков и копий. Гарольд, среди достоинств которого благоразумие было не самым главным, отчаянно, но тщетно бросался из атаки в атаку, он положил немало своих рыцарей и, в конце концов, был вынужден отступить. Вильгельм поблагодарил его за смелость, но попросил впредь не тратить зря силы.

— Ибо, любезный друг, — пояснил он ему, — ваша жизнь мне дороже всего на свете.

Бывалые рыцари в ответ на эти слова лишь усмехнулись. Все заметили, что Гарольд оказался совершенно никудышным полководцем. И сделали свои выводы — к сожалению, слишком поспешные. Динанскую крепость опоясывала деревянная стена. И Вильгельм, решив, что довольно проливать почем зря кровь своих воинов, повелел зажечь факелы. Так когда-то поступали наши предки, большие мастера по части применения в военных целях огня. Герцогу Конану следовало бы держать оборону в Ренне, где стены замка были сложены из тяжелого камня, а здесь, за деревянным частоколом, он сам себя загнал в ловушку. Вскоре над окружавшим город остроконечным частоколом взметнулись клубы черного дыма. Крепость была охвачена сплошным огненным кольцом. Лишь одна башня осталась не тронутой пламенем. Вокруг нас засвистели пущенные оттуда стрелы. Три из них, звеня, точно струны, вонзились мне в щит. О, что за чудо, я даже не дрогнул, а рванулся вперед вместе с ветеранами. Но тут из башни высунулось копье — на нем висели ключи от города. Вильгельм поймал их — и штурм закончился.

— Мы победили! — радостно закричал Герар. — Ты погляди-ка на рожу Конана — сущий кролик!

Вдруг его бойкий язык словно онемел — герцог метнул на него суровый взгляд. И вслед за тем мы услышали слова:

— Запомните, юноши, первейший долг всякого воина — уважать своего противника, неважно, победившего или поверженного.

Однако этот случай имел далеко не главное значение в битве. Центральным событием дня была не наша победа и взятие города, а посвящение Гарольда в рыцари. В порыве восторга, то ли искреннего, то ли имеющего под собой определенный расчет, герцог наш принес ему в дар рыцарские доспехи. Согласно нормандскому обычаю мы встали в строй, и сир Вильгельм на глазах у всех нас одобрительно потрепал англичанина по затылку! И вслед за тем произнес:

— Отныне, Гарольд, я буду вам покровителем и опорой. И слова своего я не нарушу, уж будьте уверены!

Гарольд, вновь попавший на приманку, точно рыба на крючок, поднялся с колен и сказал в ответ:

— Я буду служить вам верой и правдой. Теперь вы мой повелитель! А я ваш вассал!

Вильгельм постарался закрепить произведенное своим жестом действие:

— Любезный брат мой, Гарольд, пусть это вас нисколько не тревожит. Да, отныне мы связаны с вами одними узами — узами дружбы и благожелательности, как истинные товарищи по оружию.

И Гарольду волей-неволей пришлось принять его слова.

— Ну, хоть теперь-то ты уразумел, реньевильский простофиля? — спросил меня Герар. — Вильгельм все крепче и крепче затягивает на шее Гарольда петлю: сначала принимает его как Бог весть какую важную персону и осыпает дарами, потом сватает за него собственную дочь и под конец делает своим вассалом. Лихо стелет! Надеюсь, теперь-то тебе ясно — распрекрасный Гарольд надавал уже столько обещаний, что идти на попятную уже не сможет!

И то правда, отступиться от своих слов Гарольд уже не мог. Равно как и запросто вернуться в Англию. Прежде согласно обычаю ему следовало повторить свои заверения в верности Вильгельму перед Нормандским двором и для полного взаимопонимания скрепить их необходимыми договоренностями. Он, очевидно, надеялся обмануть Вильгельма потом, а пока решил пойти ему на уступки. Возложив руки на два ларца со священными реликвиями, он послушно повторил следом за советниками герцога клятву:

— Клянусь быть при дворе государя моего, короля Эдуарда, полновластным представителем интересов герцога Вильгельма Нормандского. Клянусь с помощью власти моей и влияния сделать все от меня зависящее, чтобы по смерти Эдуарда английская корона досталась ему, как законному наследнику. А пока обязуюсь передать под охрану рыцарей Вильгельма замок Дувр, укрепленный стараниями моими и на мои же средства. Кроме того, обязуюсь передать в его владения и другие замки, кои герцог повелит мне построить в разных частях английского королевства и точно в тех местах, какие он укажет. Обязуюсь также исправно снабжать размещенные в них герцогские гарнизоны пропитанием и прочими видами довольствия.

Когда Гарольд закончил читать эту клятву, епископ Одон снял богато украшенные покрывала, накрывавшие ларцы. Внутри них лежали Святые мощи. Гарольд побледнел, но присутствия духа не потерял. Он даже нашел в себе силы пошутить:

— Не думал я, однако, сеньор епископ, что вы заставите меня клясться на погосте!

Его слова премного развеселили нас. Не смеялся один лишь Вильгельм — знать, на то у него были серьезные причины.

Глава IX

САРАЦИНКА

Мы проводили англичанина и его свиту до самого побережья, и во главе эскорта был сам Вильгельм. Гарольд отбывал на нормандском корабле, доверху загруженном всевозможными дарами. По дороге к морю он еще раз повторил Байейскую клятву. Однако теперь он мог присягать без всякого для себя риска в чем угодно: ему удалось-таки вырваться из цепких рук своего соперника и благодетеля. Он обрел наконец полную свободу — и действий и мыслей. Но Гарольд ко всему прочему слыл искусным притворщиком — и на лике его Вильгельм не заметил ничего подозрительного, кроме разве что ликования, вполне, впрочем, естественного, которое англичанин объяснил так: