— Вот вам! Получите! — мстительно кричала она на всю церковь.

Патер с озабоченным видом почесывал в затылке: интересно, выдержит ли барельеф подобное иконоборчество?

В какой-то момент беседа чуть было не приняла враждебный характер. Лотту раздосадовала сцена в церкви, которую не без умиления описала Анна. Ее вдруг охватила страшная злоба, все это время назревавшая внутри.

— Да уж, церковь предоставила вам прекрасное оправдание, чтобы вы умудрились уничтожить шесть миллионов человек, — от возбуждения Лотта вся покрылась красными пятнами.

— Верно, — сказала Анна. — Совершенно верно! Именно поэтому я тебе об этом и рассказываю, чтобы ты поняла: причины коренятся еще в нашем детстве.

— Не думаю, — Лотта медленно поднималась со стула, — что я нуждаюсь в подобных объяснениях. Вы сжигаете дотла весь мир, а мы, видите ли, должны углубляться в ваши побудительные мотивы.

— Вы? Да ты говоришь о своем же народе.

— У меня с этим народом нет ничего общего, — вскипела Лотта от возмущения. Затем, призвав себя к спокойствию, надменно продолжала: — Я голландка, до мозга костей.

Проскользнула ли во взгляде Анны тень сочувствия к своей сестре?

— Meine liebe, — сказала они примирительно, — шесть лет мы сидели на коленях у нашего отца, ты на одном, я — на другом. Нельзя так просто вычеркнуть это из жизни. Ты только посмотри на нас! Старые голые тела в банных халатах и пластмассовых шлепанцах. Старые, но помудревшие — хочется верить. Так давай же не будем обвинять друг друга, а лучше отпразднуем нашу встречу. Предлагаю одеться и пойти в кондитерскую, что на проспекте Королевы Астрид. Там продаются… — она поцеловала кончики своих пальцев. — изумительно вкусные пирожные.

Ярость Лотты поутихла. Стыдясь, что позволила себе так разгорячиться, она кивнула, и они вместе продефилировали по величественному коридору в раздевалку. Вместе — какое слово.

Через пятнадцать минут они спускались по лестнице монументального здания, невольно поддерживая друг друга на скользких от снега ступеньках.

Идти было недалеко. Они миновали витрину с разными вкусностями и вошли в шикарно обставленный зал, где пожилые дамы в меховых головных уборах с плохо скрываемым наслаждением предавались матриархальному обряду пития кофе с пирожным. Под потолком висело деревянное колесо с лампочками, свет от которых преображал посетителей кондитерской; развешанные по стенам фантастические пейзажи кричащих цветов создавали атмосферу успокаивающей безвкусицы.

Они заказали «Волшебство» — воздушное безе со взбитыми сливками и тертым миндалем.

— Теперь я понимаю, кто вчера пел, — сказала Лотта, отправляя в рот кусочек пирожного.

— Кто?

— В одной из ванн кто-то напевал песенку про кельнский трамвай.

Анна рассмеялась.

— Я иногда грешу банной колоратурой, если думаю, что поблизости никого нет. А вообще-то… Кто всегда любил петь, так это ты.

Лотта нахмурилась. Вокруг велись светские разговоры; время от времени в магазин заглядывали заснеженные посетители.

— По-настоящему я начала петь лишь после того, как провалилась под лед, — поправила она свою сестру.

Лотта стояла в траве, покрытой инеем, у бровки канала. Мимо на деревянных коньках друг за другом скользили ее сестры, дочери плотника из соседней деревни и гостившая у них родственница из Брабанта. Мать брабантской девочки тоже вышла на лед. Это была дородная женщина в коричневой фетровой шляпе с флюгером из утиных перьев, послушно указывающим направление ветра. Из большого кулька она раздавала детям мятные конфетки в розовую и бирюзовую полоски.

— Пойду навещу вашу мамочку, — сказала она, хватая Лотту за руку. — Ты со мной, деточка?

Разогнавшись, она с восторженным визгом покатилась по льду, утягивая за собой Лотту. Так, на всех парусах, они летели к дому (при этом женщина болтала без умолку на непонятном Лотте диалекте), пока не добрались до полузатонувшей зеленой лодки. Лодка знаменовала начало опасной зоны, места, куда водонапорная башня выводила излишек воды. Детей об этом предупреждали.

— Дальше нельзя! Дальше нельзя! — закричала Лотта. Но брабантская тетя продолжала трещать, точно заводной игрушечный паровозик, упрямо следующий по своему маршруту между ножками стола.

Когда лед треснул, Лотта инстинктивно вырвала свою руку из тетиных ладоней. Страха она не испытывала. Ноги утратили опору, хрустальный пол под ней разверзся, чтобы принять в царство сладкой ранней смерти. Подледное пространство украшали папоротник и водоросли, покачивавшиеся среди воздушных пузырей. Лед аккуратно сомкнулся над ее головой. В то время как предметы постепенно принимали расплывчатые очертания салатового, бирюзового и серебряного цветов, она с досадой думала о миниатюрной шкатулке для шитья, которую еще с вечера Николина дня носила в кармане нижней юбки. Да и новый красный свитер тоже было жаль… Точно бусинки ожерелья, один за другим к ней прикасались ее голландская мать, отец, сестры; последней появилась Анна, едва заметная в луче мерцающего света. Больше никогда, подумала она. Больше никогда не придется есть сухарики с засахаренным анисом.[9]

Смертельный вопль, вырвавшийся из груди брабантской тети, встревожил детей, и они поспешили к ней. Оцепеневшая от страха, с разинутым ртом, она по пояс застыла в воде, не в состоянии вымолвить ни слова. Лишь перышки на шляпе еще подрагивали.

— Лотта… Где Лотта? — пронзительно крикнула младшая Йет. Сбросив коньки, она очертя голову понеслась домой и тотчас вернулась обратно с матерью. Та на животе подползла к незадачливой женщине и, просунув руки под мышки, попыталась вытащить грузное тело. Но окоченелая великанша не поддавалась. Горланя на всю округу, прибежала жена садовника. Не зная, как помочь, она наблюдала за спасательными работами с берега и рвала на себе волосы. В конце концов на крик примчался и ее муж, который в прошлом, еще до того, как посвятил себя олеандрам и апельсиновым деревьям, работал санитаром. Он разбил лед и проложил путь к утопленнице. В этот момент в морозном разреженном воздухе раздался тоненький голосок Йет:

— Господин, господин… здесь лежит Лотта… Лотта, моя сестренка!

Дрожащим пальцем она указала на место подо льдом, где темнел треугольник мехового пальтишка Лотты. Со знанием дела садовник посмотрел на свою свояченицу и скрылся подо льдом. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем он вернулся в мир живых с промокшей насквозь Лоттой.

— Оставьте ее, — сплевывая воду, бросил он матери Лотты, которая все еще боролась с телом его свояченицы. Ей удалось спасти лишь кулек липких конфет. — Она уже давно мертва.

Свободной рукой он показал на струйку крови, вытекавшую из левого уголка ее рта.

Одного взгляда на обессилевшее тело Лотты было достаточно, чтобы потерять всякую надежду. Однако садовник, который не зря вернул ее из Леты, не сдавался. Девочку раздели и положили на обеденный стол. Предположительно, она находилась подо льдом около получаса. Садовник чередовал искусственное дыхание с массажем сердца и растиранием горячим полотенцем, подогретым на печке. Он отчаянно продолжал биться за ее жизнь, пока наконец булькающий звук в легких не возвестил о начале дыхания. Так, благодаря упрямому упорству того, кто вообще-то занимался поддержанием жизни цветов и деревьев, Лотта была воскрешена.

В сознание она пришла лишь в постели своей матери, в окружении толпы пришедших посмотреть на медицинское чудо. Лотта не удивилась. Несколько лет назад о ней позаботилась тетя Кейте, позднее незнакомые люди увезли ее в Голландию, а теперь совершенно чужой человек вытащил ее из-подо льда. Рисунок, повторявшийся в ее жизни чуть ли не с эстетически оправданным постоянством, оставлял ее равнодушной.

Внизу на столе покоилась другая утопленница. На живот ей положили шляпу, а сверху скрестили руки, чтобы создать впечатление кроткой женщины, растерявшейся у врат рая.