А заниматься мы начали вот чем: мы подъезжали к торговому центру, катались немного вокруг, ждали, пока стоянка начнет заполняться, а потом ездили очень осторожно между припаркованными машинами, выискивая незапертые двери, и типа угощались тем, что было внутри. В основном это была всякая дешевка: какая-нибудь серебряная зажигалка с гравировкой, картонный освежитель воздуха с голенькой девчонкой, который мы сняли с зеркала заднего вида и Ник носил его на шее до самого вечера, кошелек с травой вместо мелочи, — и мы ее пытались курить, но она как-то страшно провоняла монетами. И вдруг мы сорвали хренов джекпот. На заднем сиденье синего «шевроле», где было полно игрушек и детских курточек и туфель, мы нашли эти маски для Хэллоуина, Человека-волка и Франкенштейна. Поскольку я обнаружил этот «шевроле», выбор был за мной, и разумеется, я взял Человека-волка. Мы надели эти маски и так и катались, ухохатываясь как сумасшедшие.

Это стало нашей фишкой, знаете, кататься после уроков на стоянке торгового центра «Чикаго ридж» в этих дурацких масках, Человека-волка и Франкенштейна, которые мечутся среди припаркованных машин и до чертиков пугают покупателей, выскакивая из-за фургонов и грузовиков и издавая страшные звуки. Как же мы забавлялись! Толстожопая охрана тем не менее забавлялась меньше. Они какое-то время наблюдали за нами, стоя под разноцветными маркизами, курили и переговаривались по рации, затем двое или трое нацеливались на нас из своих углов размазанным синим пятном, а мы смеялись и рычали на них, издавая страшные звуки, и уезжали к противоположному фасаду торгового центра прежде, чем они успевали поймать нас. Так было, наверное, даже веселее, с преследованиями. Это придавало нам ощущение цели, наверное. Однажды мы с Ником сидели на своих досках, он пердел и пытался поджечь сероводород зажигалкой, которую мы только что сперли, и мы хохотали, и вдруг из-за припаркованного «мустанга»-кабриолета вынес свою задницу охранник и схватил Ника. Он вцепился в его футболку с надписью «Мы верим в Ramones», а Ник просто вывернулся через горло и стал удирать на доске, по пояс голый, фыркая и смеясь, натягивая обратно резиновую маску Франкенштейна. «Черт, моя любимая футболка» — вот в принципе и все, что он высказал по поводу происшедшего.

Но у Ника была целая программа-максимум. Влезать в чужие машины означало для него не просто мелкую кражу, это было очень серьезным делом, эдаким крестовым походом. Происходило так: мы катались в своих масках, проверяя, заперты ли в машинах двери. Когда находили незапертую, проверяли, не наблюдает ли за нами какой-нибудь жирный охранник у входа в торговый центр и не выглядывает ли из-за бумажных пакетов с покупками какая-нибудь пригородная домохозяйка в теле, и не любопытствуют ли малявки, рыдая о некупленной игрушке, а затем один из нас открывал водительскую дверь (мы уже поняли, что это вызывало меньше подозрений), и Ник обычно обшаривал все вокруг, проверяя пепельницу, бардачок и под сиденьями. Если добычи не было, он просматривал кассеты — не на предмет украсть, а на предмет типа оценить. В большинстве случаев эти покупатели слушали Крис-тал Гейл или Келли Логгинс или New Kids on the Block или Джорджа Майкла и всякое такое дерьмо, и, короче, Ник забирал из машины все эти хреновы кассеты, в смысле вообще все, и забрасывал их под стоящие рядом универсалы и минивены. Изъяты. Уничтожены. Задушены. Убиты. Для него это было делом жизни на хрен.

— Ты знаешь, что они на радио крутят только то, за что платят, и что у тебя нет никакого на хрен выбора, что слушать? Все решают деньги, — говорил он и швырял кассету с саундтреком к «Грязным танцам» под колеса ближайшего автомобиля.

— Кому на хрен захочется еще раз послушать, как поет Патрик Суэйзи? Несчастные рабы корпораций, — шептал он, грустно качая головой. — Эс Эс, да?

— Точно, — говорил я, понятия не имея что это еще за Эс Эс.

— Дело сделано. Однажды нам скажут спасибо.

Как вы догадываетесь, не многим кассетам удавалось спастись. Если раз в миллион лет у кого-нибудь в машине и было что-то действительно стоящее — Битлз там, или Бадди Холли, Ник все равно в конце концов забирал и это. В общем, нам было чем заняться — важным и стоящим, хоть и с криминальным душком. Мы всерьез думали, что то, что мы делаем, каким-то образом спасет мир, потому что ведь так легко понять, что плохая музыка и вправду делает людей плохими. Мы, счастливчики, это понимали. Нам как-то удалось избежать промывки мозгов корпорациями, и нашим правом теперь — нашим предназначением — было уничтожение всякой дурной музыки на стоянке торгового центра, кассета за кассетой, машина за машиной, день за днем.

Пять

Несколько дней спустя, после уроков, я отправился в музыкальный магазин на 95-й улице, чтобы купить единственный альбом Misfits, которого у меня еще к тому моменту не было — «Земля нашей эры». Я скопил на него денег, прожив без обеда целую неделю. Я питался леденцами и приправами, насыпанными на чесночный хлеб, который стоил десять центов. Короче, я поднимался по узким бетонным ступеням ко входу в музыкальный магазин, когда четверо или пятеро чуваков в черно-зеленых мотоциклетных куртках, с гигантскими иксами на футболках, кое-кто в футболках групп Minor Threat и Life Sentence, резко толкнув меня, пронеслись мимо. Последний, самый мелкий, с лысой головой, едва прикрытой серой кепкой, какие носят грузчики, с длинным худым лицом, выступающим над белой футболкой, уперся рукой о косяк, загородив мне вход. Я остановился и уставился на него. Он прищурился, будто вбивая меня взглядом в ступеньку, и через красную соломинку прихлебнул что-то из гигантского пластикового стакана.

— Ты за кого? — спросил он меня.

— Чего? — спросил я, подаваясь вперед, чтобы расслышать.

— Ты за кого? — снова спросил он, оглянувшись через плечо на своих приятелей, и снова прищурившись. — В какой команде, спрашиваю?

— Чего? — снова спросил я.

— Ты скин блин, или нет?

— Нет, — сказал я, похлопывая себя по лысине.

— Ну и иди на хрен, — сказал он и швырнул в меня соломинку. Она стукнула меня по лбу, мокрая от его слюны, и приземлилась к ногам. Я пожал плечами, пытаясь изобразить улыбку и чувствуя себя от этого невероятно тупым.

— Панк мертв, — сказал он, кивая мне. — Ты блин следующий. — Он поднял большой палец, а затем развернул его к земле — имея в виду, очевидно, мой близкий конец. Его приятели закивали и легкой походкой покинули магазин, пихая друг друга и смеясь. Я стоял на ступеньках музыкального магазина, не имея никакого на хрен понятия, что тут вообще только что произошло.

Шесть

Короче, я собирался на этот панковский концерт, впервые в жизни, наверное, и на мне были прекрасные армейские ботинки отца, эти чудесные ботинки на шнурках на двадцать дырок, и было часов восемь вечера, и я выходил из дома втихаря, потому что не хотел, чтобы папа стал вдруг останавливать меня, плюс не хотел, чтобы он увидел, во что я обут. Но, видимо, я оказался недостаточно проворен, и он все-таки сказал: «Минуточку, приятель» — и я остановился, и пошел назад, и папа вздохнул и, стащив себя с дивана, уставился на меня как на полного идиота удивленными огромными глазами, раскрыв рот, качая головой, глядя мне на ноги.

— Это что, мои ботинки? — спросил он. На нем все еще была его синяя заводская форма, очки запотели и скособочились.

— Ну да. Кажется, да.

— У тебя есть ровно десять секунд, чтобы снять их, прежде чем я сам стяну их с тебя.

Я стоял на лестнице, и мы смотрели друг другу в глаза. Он все еще был немного выше меня, и я просто стоял и, не шевелясь, смотрел на него сверху вниз.

— Я служил в этих чертовых ботинках, — пробормотал он. — Короче, либо ты снимаешь их сам, либо я снимаю их с тебя, — снова сказал он.

— Я аккуратно, — сказал я.

— Десять, — сказал он, делая шаг вперед. — Девять. Восемь. Семь.

— Они будут как новенькие, обещаю, — сказал я.