На подгибающихся ногах Стерлинг встал и спешно направился в ванную, где помылся так быстро, как только мог, яростно оттирая член и живот. Про себя он считал секунды, пытаясь быть как можно более пунктуальным, но это значит, что у него осталось меньше минуты, чтобы вытереться и вернуться к Оуэну. Не желая рисковать, он пару раз небрежно мазнул по себе полотенцем, повесил его обратно на крючок, закрыл дверь душа и поспешил к Оуэну, вода все еще капала с длинных волос и текла по шее, когда Стерлинг несколько резче обычного упал на колени.
Он вздрогнул, но с надеждой поднял глаза на Оуэна.
– Принеси мне полотенце, – сказал тот. – Белое, пожалуйста.
Четкость формулировки приказа сделала то же, что и всегда – успокоила Стерлинга, так что он смог взять себя в руки, куда более грациозно подняться с колен и не спеша пойти к ванной. Это был еще один урок, который он усвоил благодаря Оуэну: торопись медленно. Тот не любил, когда он начинал дергаться и волноваться.
Сухое белое полотенце нашлось в узком шкафчике у ванной комнаты, Стерлинг вытащил его из стопки наконец-то переставшей дрожать рукой и вернулся к Оуэну со сложенным полотенцем, борясь с желанием промокнуть струйки воды, стекающие по спине. Оуэну нужно сухое полотенце.
– Спасибо, – ответил Оуэн, без улыбки принимая полотенце. – Сядь спиной ко мне. Вот так.
Стерлинг почувствовал прикосновение мягкого ворса к обнаженной коже, когда Оуэн стал вытирать его спину. Махровая ткань впитывала воду. Оуэн действовал быстро, но когда добрался до волос Стерлинга, его движения изменились. Он приподнимал густые пряди, оборачивал полотенцем, выжимал, вытирал, казалось, он совсем не спешил приводить Стерлинга в надлежащий вид.
Ощущения заставляли Стерлинга дрожать; он весь покрылся гусиной кожей. Это напомнило ему, как любила дурачиться Джастина, делая вид, что разбивает над его головой воображаемое яйцо – маленькие пальчики едва касались его волос. Хотя он знал, что это шутка, все равно не мог сдержать мурашек.
Однако Оуэн не дурачился. Он медленно, тщательно сушил его волосы, укладывая их, что было не слишком сложно, учитывая, что они были довольно коротко подстрижены, правда, мокрые, они начинали завиваться. У Джастины волосы были прямые. «Вот что значит, правильные гены, даже волосы ведут себя достойно», – подумал Стерлинг, но сдержал смешок.
Когда Оуэн перешел к его затылку, Стерлинг резко вдохнул носом, и новая волна мурашек побежала по коже. Его член, до этого обмякший, шевельнулся, кровь вдруг прилила к паху, а ноющие соски запульсировали. Стерлинг застонал сквозь зубы.
И его тут же осуждающе дернули за прядь волос, что совсем не помогло унять возбуждение, но напомнило ему, как важно больше не делать ошибок. Оуэн был прав; Стерлинг думал, что вынужденное молчание – всего-навсего жест, не больше, а вот зажимы и порка – это реальное наказание за то, что он заговорил без разрешения, но он ошибался, так же как и насчет сцены в клубе. Со своим грузилом и цепочкой Оуэн зашел чуть дальше обычного, но на самом деле он просто расширил границы того, что они уже делали раньше, а шлепки были несильными.
Молчать же, когда ему столькохотелось сказать, оказалось ужасно тяжело, и Оуэну это было известно.
– А сейчас ты перестанешь бороться с этим, – сказал Оуэн. – Если бы ты сопротивлялся, когда я тебя шлепаю, мне бы это не понравилось, и мне не нравится, как ты реагируешь сейчас. Прими это. Признай. Ты совершил ошибку, и тебя за это наказывают, так же как ты будешь наказан за свою обмолвку перед душем.
Полотенце упало на колени Стерлинга.
– Но это может подождать, пока япомоюсь, – сказал Оуэн. – Вставай. Пойди в мою комнату и принеси халат, простую белую футболку и какие-нибудь джинсовые шорты в ванную. Пока я моюсь, ты должен стоять на коленях на полу, а потом можешь вытереть меня и одеть. Покажи мне, какой ты у меня почтительный и раскаявшийся мальчик.
От звука льющейся в душе воды Стерлинг возбудился еще сильнее, представляя, как Оуэн раздевается. Он пошел в спальню, быстро отыскал нужные вещи, принес их в ванную и аккуратно сложил на краю раковины, прежде чем встать на колени. Оуэн сказал «на полу», вспомнил он, поэтому опустился на твердую плитку вместо мягкого банного коврика, на котором было бы гораздо удобнее.
Встав на колени, Стерлинг сумел кое-как успокоиться, найти то место, где нужно было лишь существовать, не беспокоясь о том, что происходит или еще только произойдет. Это оказалось славное место, особенно когда Оуэн – пусть видно сквозь стеклянную дверь было и расплывчато, но все же различимо, – начал дрочить.
Этого нельзя было не хотеть, не обращать внимания на видимое и слышимое доказательство возбуждения Оуэна и почти болезненное желание помочь ему избавиться от него, но Стерлинг держался. И все же каждый стон, каждое движение, даже едва уловимое, он любовно запоминал на будущее. Размах плеч Оуэна, напряженная линия ягодиц, когда он наконец кончил, запрокинутая от удовольствия голова отпечатались в мозгу Стерлинга.
Он молча ждал, пока Оуэн закончит и выйдет.
Дверь душевой открылась. Кожа Оуэна раскраснелась от горячей воды, все тело было в каплях, тело, которое Стерлинг видел и к которому прикасался, но не достаточно. Каштановые завитки на груди потемнели, прилипли к коже, взгляд Стерлинга скользнул к члену, все еще полувозбужденному. Ему хотелось проползти те несколько шагов, что их разделяли, и лизнуть головку, взять член в рот и снова сделать твердым. Хотелось почувствовать вкус Оуэна, пусть и едва заметный, на языке, даже если это единственное, что он может получить, пока не закончится это бесконечное ожидание.
Оуэн громко откашлялся, напоминая Стерлингу о его обязанностях, и он потянулся к полотенцу и сорвал его с вешалки. Он не знал, за что браться, но поскольку и так стоял на коленях, решил приступить снизу. Зажав полотенце в одной руке, он, не поднимая головы, подполз к Оуэну и стал вытирать его ноги. Он начинал получать удовольствие от этого – ухаживать за Оуэном, исполняя все его желания. Так близко он мог видеть волоски на его ногах и изредка попадающиеся веснушки, вдыхать запах чистой влажной кожи и иногда, если полотенце соскальзывало, дотрагиваться до нее.
Хотелось коснуться ее губами, но можно ли? Он не знал и не мог спросить. Его одолевала неудовлетворенность, едва слышно всхлипнув, он поцеловал Оуэна под коленом и умоляюще потерся щекой о теплую кожу.
Оуэн протянул руку и потрепал его по голове; но Стерлинг решил, что это просто нежность, а не одобрение, и скрупулезно продолжил работу. Вытер колени Оуэна, бедра, лишь бегло промокнув полотенцем член, а потом встал, сосредоточившись на груди и руках Оуэна.
Он жалел, что не может делать это каждый раз, когда тот принимает душ. Это все равно что давать ему что-то в ответ, самую малость в обмен на все, что Оуэн сделал для него.
Задержавшись на его волосах, коротких и вряд ли нуждающихся в такой тщательной сушке, Стерлинг вдохнул запах его шампуня. Прикасаться к Оуэну подобным образом казалось ему такой привилегией, что он чувствовал что-то сродни благоговению и осознавал, что глаза его широко распахнуты, а губы слегка приоткрыты.
– Ты заставляешь меня жалеть, что дни, когда у каждого джентльмена был камердинер, прошли, – заметил Оуэн, голос его звучал уже не так сурово, как перед душем. Стерлинг задумался, отчего это: оттого что Оуэн наконец кончил или благодаря его усилиям угодить, и решил, что скорее второе.
Он положил влажное полотенце в плетеную корзину для белья в углу комнаты и повернулся, собираясь снова опуститься на колени.
– Еще не так уж поздно, но такое ощущение, что день был очень долгим, – сказал Оуэн, прикрыв рукой зевок. – Осталось решить последний вопрос, и спать.
Последний вопрос, который требовал решения, это его недавняя оговорка – и Стерлинг стал в волнении кусать губу, ожидая, когда Оуэн скажет, что задумал.
– Перестань, – приказал тот, и Стерлинг почему-то почувствовал себя виноватым. Это же его губа, в конце концов, но даже если бы ему было позволено говорить, он бы не стал указывать Оуэну на этот факт. – Ты заговорил без разрешения, потому что хотел быть со мной. Это лестно, и желание взаимно, но это тебя не извиняет. – Какое-то мгновение Оуэн молча смотрел на него.