— В одном ущелье мы нашли кости солдат вперемешку с ослиными, — сказал он.

Генерал вздрогнул.

— Я заявил протест албанскому правительству. Провокация!

— И что потом?

— Выяснилось, что не провокация. Наши сами похоронили их в спешке, наш карательный батальон.

Генерал-лейтенант с трудом выговаривал слова.

— Вы проиграли, вы никудышные генералы, — сказал генерал.

— Не оскорбляйте их. Им было очень тяжело.

— Нам было еще тяжелее.

— Возможно.

Они помолчали.

— Он на нас глядел, будто знал обо всем, — сказал генерал.

— Кто?

— Шофер-албанец.

— А зачем он на вас смотрел, осмелюсь вас спросить?

— Шофер?

— Ну да.

— Он смотрел на нас загадочно. Когда мы ругались.

— Кости ослов совсем не похожи на человеческие. Любой сразу бы понял.

— Естественно. Это так просто. У человека всего пятьсот семь костей.

— Не у всех, генерал, — сказал генерал-лейтенант мрачно. — У меня меньше.

— Этого не может быть.

— Может. У меня костей не хватает. Я инвалид. Я калека.

— Не беда, — успокоил его генерал.

— Я калека, — повторил генерал-лейтенант. — Вы мне не верите, но я вам сейчас докажу.

Он попытался снять китель одной рукой, но генерал схватил его за плечи.

— Не нужно, прошу вас. Я нисколько не сомневаюсь в ваших словах. Простите, пожалуйста, простите меня. Я очень виноват. Я ведь, в сущности, просто ничтожество.

— Я должен доказать вам и всем тем, кто не верит. Я прямо сейчас вам докажу.

— Тсс, — сказал генерал. — По-моему, стучат в дверь.

Они замолчали, стук повторился.

— Кто же может стучать в такое время?

— Я боюсь ночных стуков, — сказал генерал-лейтенант. — Так стучали той ночью, когда меня срочно вызвали. Тук, тук, тук. Потом, когда я вернулся, я с трудом смог открыть дверь. Потому что я первый раз открывал дверь одной рукой, — заговорщицким тоном добавил он.

Генерал, покачиваясь, пошел открывать дверь.

Это был портье.

— Извините, что беспокою вас в такое время, — сказал он. — Вам снова телеграмма. Извините!

— О, ничего. Благодарю вас!

— Спокойной ночи, — сказал портье.

— Спокойной ночи, сэр, — ответил ему генерал.

Повернувшись, он разорвал телеграмму.

— Все это так загадочно, коллега, — сказал генерал-лейтенант. — Эти ночные телеграммы — плохой знак.

— Они телеграфируют, — сказал генерал. — Они сегодня чрезвычайно волнуются.

Сейчас там трезвонят белые телефоны, подумал он.

Генерал попытался представить себе, как они все собираются в доме полковника, как звонят своим друзьям, ему смутно, словно сквозь туман, виделось, как выходит на лестницу, сцепив на животе руки, старуха — мать полковника, как в ужасе вскакивает с кровати Бети и все шепчут: негодяй, он его до сих пор не нашел, негодяй.

Я не негодяй, Бети, подумал он.

— Они сегодня не спят, — вслух сказал он.

— А что им нужно? — спросил генерал-лейтенант.

— Мешок, — ответил генерал.

— Я советую вам отдать им мешок и покончить со всем этим беспорядком. Смир-но!

Как бы не так, подумал генерал.

Он скомкал обрывки телеграммы и бросил их на пол.

— Знаете что? — сказал он. — Я подозреваю, что мой священник — шпион.

— Вполне вероятно. Но руку на отсечение дать не могу.

Они долго молчали. Сквозь жалюзи проникал слабый свет.

— Светает, — сказал генерал-лейтенант.

— Нет. Это неоновые рекламы на бульваре.

На балконе мягко шелестел дождь.

— Я боюсь телеграмм, — проговорил, словно в забытьи, генерал-лейтенант. — В них всегда скрыта какая-то тайна, что-то, чего нельзя сказать вслух. Я помню, на фронте один штабной офицер получил телеграмму от своего друга, который давно уже был убит.

— Вы рассказываете страшные вещи.

— Тсс, — сказал генерал-лейтенант. — Слушай!

— Что?

— Прислушайся. Ничего не слышите?

Генерал прислушался.

— Дождь, — сказал он.

— Нет, это не дождь.

Издали, откуда-то совсем издалека, доносился ритмичный глухой шум. Затем резкие отрывистые голоса и снова шум дождя.

— Что это?

— Выйдем на балкон, — сказал генерал и встал с кресла. Когда они открыли дверь на балкон, мокрый ночной ветер хлестнул их по лицам; далекий ритмичный шум приближался.

Они вышли на балкон. Моросил мелкий, мягкий дождь. Бульвар казался светлым из-за холодных неоновых огней. Напротив отеля чернел парк, большой и пугающий.

— Там, — показал рукой генерал-лейтенант, — взгляни.

Генерал повернулся и вздрогнул. Далеко, около университета, они увидели на бульваре темные большие квадраты, двигавшиеся в их сторону.

Теперь ясно был слышен тяжелый топот шагов, отрывистые команды резко звучали в ночной тьме.

Оба генерала стояли, облокотившись на перила и повернувшись в ту сторону. Когда массивные квадраты подошли к мосту, генералы могли уже разглядеть холодный блеск мокрых касок и штыков, обнаженные сабли офицеров, промежутки между ротами и батальонами. От их тяжелой поступи, казалось, сотрясалась земля, и резкие команды офицеров, словно штыки, вонзались во мрак.

Воинские подразделения приближались, и бульвар стал черным от них, а огни неоновых ламп отражались в касках.

— Целая армия, — сказал генерал-лейтенант.

— Что это?

— Их армия, — ответил генерал. — Похоже, репетируют перед военным парадом.

— Праздничным?

— Да.

Вдалеке послышался глухой рокот моторов.

— Танки, — сказал генерал.

У моста показались танки, большие и черные, с жерлами стволов, устремленных во тьму.

Весь бульвар заполнился войсками, металлом, ритмичными шагами, ревом моторов, отрывистыми командами, и все это под мелким блестящим дождем двигалось в сторону площади Скандербега.

Когда последнее подразделение скрылось за зданиями министерств, и бульвар в неоновом свете снова стал пустым, молчаливым и бледным, словно после бессонницы, они вернулись в комнату.

— Целая армия, — сказал генерал-лейтенант.

— Да. Целая армия, вооруженная до зубов.

От холода они немного протрезвели.

Генерал поднял голову.

— Вы видели, как они прошли?

— Да.

— Я вспомнил о своей армии и подумал, как могли бы пройти мои солдаты, одетые в голубые мешки с черными лентами.

— А у меня еще хуже, — сказал генерал-лейтенант. — У меня никакого порядка — просто неорганизованная толпа. В моей армии никто никому не подчиняется.

— Зато когда ваша армия была живой, она была более организованной и дисциплинированной.

— Да, когда она была живой, вот это была армия, — сказал генерал-лейтенант, прищурившись.

— Только она была слишком жестокой.

— Армия должна быть жестокой.

— Ваша армия была слишком жестокой, — повторил генерал. — Ваши солдаты расстреливали наших, хотя мы были союзниками.

— А вы нас предали, — запальчиво воскликнул генерал-лейтенант.

— Мы не предали вас, мы капитулировали.

— Это одно и то же, вы нас подло бросили.

— А не все ли равно, кто кого бросил?

— Может быть, мы из-за вас проиграли.

— А вы об этом сожалеете?

— Сожалею, — сказал генерал-лейтенант, — а вам все равно.

— То есть, как?

— А вот так, — выкрикнул генерал-лейтенант. — Вам всем было все равно. Поэтому вы нас предали.

— Не наша вина, что мы капитулировали.

— А чья же? — воскликнул генерал-лейтенант. — Имею честь спросить вас, коллега, чья это вина?

— Черт его знает, — сказал генерал.

— Ну, так я вам скажу, — крикнул генерал-лейтенант. — У вас была не армия, а жалкий сброд, который думал только о женщинах и макаронах.

— И у вас армия была не идеальная, — равнодушно сказал генерал, — а вообще-то мы можем проверить, насколько вы правы.

— То есть, как проверить?

— Мы оба генералы, и у каждого есть армия. Давайте поиграем в войну.

— Согласен, — сказал генерал-лейтенант. — То есть представим, что мы противники.