— Я? — удивленно повторил Фриц, глядя в возбужденное, полное горечи лицо Мити.

— Ну да, вы… И как вам не надоест только эта чепуха?

— Пожалуйста, извините: это совершенно машинально… — сказал Фриц.

Митя вдруг остановился.

— Ну, вот что… вы идите одни… — вдруг решительно проговорил он. — Мне скверно, и я… не справляюсь собой… Я… не хочу отравлять вам…

— Никто и не думает, милый… — начала было Варя.

— Идите, идите… — резко перебил Митя. — Я сказал: идите… Я пойду искупаюсь и домой. Мне не хочется гулять… Может быть, и лучше оборвать у бабочки крылья, — криво и мучительно усмехнулся он, — да не всегда хватает на это силы… Если летается, летайте…

— Какой бабочки? Что ты говоришь? — встревожилась Варя, внимательно глядя ему в лицо и боясь вдруг увидеть и на нем знакомое ей жуткое выражение безумия.

Митя, не отвечая, повернул и быстро пошел обратно, к Уланке.

Задумчивые, они молча сели на своем любимом местечке на высоком зеленом обрыве, густо заросшем орешником и дубняком. Отсюда открывался бесподобный вид на синие леса, на широкую зеленую пойму, усеянную бесчисленными озерками, и на белый город вдали, над которым чуть сверкали яркими звездами золотые купола старинных соборов…

И властно взметнулась в молодых душах жажда быть счастливым теперь же, немедленно, наперекор всему, все взять, все отдать и забыться. Варя притянула к себе эту красивую, всю в завитках голову и, робкая, без счета целовала эти нежные волосы, эти голубые глаза, вдруг потемневшие от страсти, как темнеет горное озеро под налетевшей вдруг грозой, и эти мягкие горячие губы, которые трепетно и жадно искали ее губ. И сладким туманом затуманила головы вечная, непобедимая сила, которою вопреки всему держится жизнь всей вселенной, и среди аромата вечерних трав в зеленых просторах Варя, полная бездонной радости жертвы, отдалась любимому…

— Но что же ты плачешь, дорогая?

— Не… не знаю… — не отнимая рук от смущенного лица, проговорила девушка. — Я не верю… я боюсь…

— Но зачем же так отчаиваться? — говорил он, без счета целуя ее руки. — Ты сама понимаешь, что вечно это продолжаться не может. Еще немного, и будет мир, и мы уедем с тобой в мои милые горы, и ты отдохнешь там… Ах, если бы, милая девушка моя, ты знала, как хорошо там у нас, в этом старом милом доме, на опушке лесов… Иногда встанешь на рассвете, распахнешь окно — шумит в звонком ущелье водопад, в горах перезванивает колокольчиками пасущийся скот, и над синей землей алеют прекрасные вершины… А вечером, когда загораются звезды, когда сосредоточенно молчат вокруг темные громады гор, после того, как над затихшей землей пропоют голоса беленьких сельских колоколенок вечернюю молитву ангелу-хранителю, вот из-под горы несутся уже звуки веселой музыки и дружное топанье поселян, пляшущих свой Schuhplattler…[67] А то в сумерки садится мать за старый рояль наш, старик берет скрипку, и я, глядя с моего балкончика на звезды, упиваюсь музыкой… И ты будешь там, будешь со мной, моя любимая…

— Но, милый, а мама? А Митя? Я связана вся по рукам и по ногам…

— Митя молод… Мы дадим ему возможность учиться, быть полезным… — сказал Фриц. — У него ведь вся еще жизнь впереди. А несчастная мать твоя — мы будем лечить ее… У нас все эти учреждения поставлены прекрасно… — говорил он, но в словах его не было нужной убедительности, а было какое-то новое темное сознание, что все это гадательно, непрочно, и в конце концов от его воли не зависит. — Не надо отчаиваться только, не надо складывать руки бессильно…

И слова его не заражали Варю бодростью — в задавленной душе не было ни веры, ни сил. Она могла только любить, ласкать, отдать себя, а там будь что будет…

Они и не заметили обратной дороги к дому. Деревня вся плыла в огнях заката, и в ясном небе дрожала уже, как слеза, готовая упасть, вечерняя звезда, огромная и жидкая. И у самого почти дома Петра встретили они старосту с подожком в руке и с медной бляхой на засаленном шнурке, который торопливо возвращался откуда-то.

— Здравствуйте… — вежливо поклонился ему Фриц.

— Здрастовай! — небрежно отвечал тот, нагло оглядев своими воровскими глазами молодую парочку, и вдруг его точно что осенило: — А между прочим, околачиваться тебе тут нечего, — сказал он Фрицу. — В город всех вас предоставить велено… Давай-ка, брат, собирайся…

Староста был у земского и там, действительно, слышал, что в городе вышла с пленными какая-то неприятность и что всех их велено собрать теперь в Окшинске. Его лично решительно никто не уполномочивал передавать пленным какие бы то ни было распоряжения, да и неизвестно было вообще, есть ли даже какие распоряжения — всяких слухов и болтовни в это время было чрезвычайно много, — но вот тем не менее он решил по какому-то наитию принять в этом ему совершенно неясном деле энергичное участие.

— Что такое? Почему? — тревожно спросил Фриц.

— А это уж нам неизвестно… — отвечал староста, и ерническое лицо его стало значительно. — Начальство требовает… Собирайся давай попроворнее…

— Ну не на пожар ведь… — хмуро проговорил Петр, подошедший на разговор. — Успеет и завтра…

Он ненавидел плута старосту всей душой.

— Так что… — с готовностью согласился староста. — Я так и донесу, что Петра, мол, Павлыч говорит не на пожар и разрешил, мол, погостить Вильгельме до завтрава. Чай, тебе уважут…

Петр только молча плюнул.

— Собирайся, собирайся, давай… — начальственно торопил староста. — Наш новый-то шутить, бают, не любит…

— Какой — новый? — не утерпел Петр.

— А габернатур-то… — отозвался староста, довольный, что может первый ссобщить значительную, как ему представлялось, новость. — Старого-то князя после бунта сменили уж, ну, а новая метла, известно, преже всего показать себя жалает… А тут еще, говорят, — таинственно понизил он голос, и глаза его приняли еще более воровское выражение, — что анадысь в Серебряном Бору у нас ероплан с немцами нашли, что затеяна, вишь, большая измена. Вот ихава брата, — кивнул он на Фрица, — к рукам и прибирают…

— Как вам не стыдно молоть всякий вздор! — вдруг нервно вспыхнула Варя. — Какой аэроплан? Какая измена? Что вы мелете?

Староста с достоинством приосанился и потрогал свою медную бляху.

— Мы о том неизвестны, барышня… — сказал он. — А разговаривать вам так не полагаетца, потому как мы при сполнении должности начальства…

У Вари поднялась в душе туча какой-то противной мути, и она, потерявшись, точно ничего не понимая, смотрела, как Фриц взволнованно прощался с Петром и Митей.

— Не робь, ничего… — говорил Петр. — Оно помаленьку обойдется… Ты там похлопочешь, и все обладится полегоньку…

Но в словах его уверенности не было.

Варя, похолодевшая, ничего почти не видящая, почувствовала, как кто-то поцеловал ей руку, как кто-то тихо что-то говорил ей, и смотрела вслед уходящему Фрицу ничего не видящими глазами, потом нога за ногу через силу поползла в избу и свалилась на жалкую кровать матери и забилась в тоске неизбывной. Совсем слепой от ярости, Митя в сумраке ходил взад и вперед по избе и, стуча кулаком по ладони, хрипел слова злобы и мести:

— Довольно! Вешать, резать, стрелять сукиных детей надо! Без пощады! Мерзавцы, негодяи! Довольно!

Чрез час запыхавшийся и расстроенный Фриц стоял в полутемной прихожей земского, где удушливо воняло табаком и сургучом: запой писаря кончился, и он писал, курил и печатал неутомимо.

— Ничего, ничего не знаю… — вяло и холодно говорил земский, стараясь сделать свое птичье лицо полным важности. — Таково распоряжение свыше…

Но он был втайне доволен, что германца вызывают в город: чрез кухарку он слышал, что у него завелись шуры-муры с этой девицей, и это было противно земскому, а главное, ему было противно, что немец во все встряет, учит чему-то там такому мужиков по хозяйству и вообще путается не в свое дело.

— Ничего не могу… — повторял он. — Да я и не понимаю: не все ли вам, в сущности, равно, где жить?