Его черные глаза блестят, как полированный камень. Болезнь печени его точит, но не может победить до конца: он ее носит, как власяницу.

Баруа. Когда заговорил Анатоль Франс, вы помните, какая дрожь восторга, какое чувство мужества охватило нас.

«Я скажу только то, что надо сказать, но я скажу все, что надо сказать», – произнес он, а затем добавил, что Франция – страна справедливости…

Вольдсмут (стараясь припомнить). Подождите…

«Есть только одна страна в мире, где могут совершаться великие дела… Как прекрасна душа Франции, Франции, которая уже в прошлые века учила Европу и весь мир тому, что такое правосудие!..»

Они слушают, устремив глаза на его седеющие брови, под которыми блестят дымчатые стекла очков.

Горький смех Крестэя возвращает всех к действительности.

Крестэй. Да, все было прекрасно, необыкновенно честно! А что из этого получилось? Мы вскрыли нарыв: думали, наступит выздоровление, а началась гангрена!

Протестующий жест Люса.

Брэй-Эежер пожимает плечами.

Чего мы только не видели!.. Политическая неразбериха, злоупотребление властью, торгашество. Посягательство на церковное имущество, доходящий до нелепости антимилитаризм… И наконец – полный крах.

Зежер (сухо). Я не защищаю нынешней политики. Но она, во всяком случае, не хуже той, что проводилась до процесса!

Баруа (после некоторого размышления). Право, я не знаю…

Люс (быстро). Не нужно жалеть о прошлом, Баруа, не нужно!

Зежер. Если бы тогдашнее правительство было на высоте, то не мы, а оно добивалось бы истины!

Люс. Вы замечаете только дурное, Крестэй. Вы не видите наступающих перемен. Республиканский строй обладает драгоценным качеством: это единственный строй, который можно усовершенствовать. Дайте демократии время снова вступить на правильный путь.

Крестэй. Все-таки недопустимо, чтобы те, чья политика не имела ничего общего с нашими устремлениями, бесцеремонно претендовали на плоды наших усилий. Помните историю пресловутой картотеки! Те, кто посмел организовать систему доносов в армии, не постеснялись прикрыться нашими принципами перед лицом палаты!

Зежер. Парламентская болтовня!

Баруа (печально). И потом это закон истории: победители немедленно перенимают пороки побежденных. Можно подумать, что от власти исходит какая-то зараза безнравственности.

Крестэй (мрачно). Нет. Дело даже не в этом: ведь все, что имело отношение к процессу, все, что было порождено им, – оказалось отравленным.

Люс (с упреком). Крестэй…

Крестэй. Зачем спорить против очевидности? Начиная с секретного досье девяносто четвертого года и вплоть до отказа уголовного отделения суда рассматривать дело – я уже не говорю о процессе Эстергази и о процессе Золя, – все сопровождалось нарушениями закона. (С отвращением.) Но это еще не самое страшное! Когда мы дождались приговора суда в Ренне, а затем помилования… (Кажется, что ему доставляет удовольствие бередить раны.) …те, кто не сложил оружия, вопреки всему еще надеялись на конечный успех! Но нас снова постигла неудача! Нас так бессовестно предали! Весь смысл дела, все то, ради чего мы тратили свои силы, жертвовали своим спокойствием, все это было сведено на пет тем, что мы примирились с последним нарушением закона: решение о кассации приговора, без права передачи в следующую инстанцию, было вынесено судом, который не имел на это права и не остановился во имя торжества справедливости перед вопиющим нарушением закона! Ха, ха, ха…

Люс. Крестэй!

Зежер (ровным голосом, саркастически). Вы полагаете, что третий военный суд, состоящий из каких-то семи новоиспеченных судей-офицеров, лучше справился бы со своей задачей, чем кассационный – высший гражданский суд страны?

Взгляды Баруа и Люса встречаются. Баруа молча отводит глаза.

Крестэй. Вопрос должен быть поставлен по-другому, Зежер. Говорили, будто два года подготовляли кассационный суд, а тем временем, за эти два года, состав суда сильно изменился… Но я говорю не об этом. (С подчеркнутой надменностью.) Я только хочу сказать, что можно было более достойным образом закончить дело, не получая для этого согласия гражданских судей и избежав нескончаемых споров юристов и писак вокруг четыреста сорок пятой статьи.[73] Я хочу сказать, что для отмены несправедливого приговора, вынесенного в Ренне, нужно было неопровержимое решение другого военного суда. И я добавлю, что в этом смысле дело осталось навсегда незаконченным, как гноящаяся рана, которая никогда не заживет!

Баруа (неуверенно). Но это значило бы все начать заново.

Крестэй. Ну и что же!

Баруа. Однако есть ведь предел человеческим силам.

Крестэй. Вы думаете так же, как и я: вы довольно часто высказывались в этом духе в своем «Сеятеле».

Баруа, улыбаясь, опускает голову.

Тем более что представлялся прекрасный случай передать дело новому военному суду… Генералы, чьи недомолвки повлекли за собой осуждение Дрейфуса в девяносто девятом году, категорически опровергли, во время расследования в уголовном отделении суда, всю историю о документе с пометками кайзера! Достаточно было бы им повторить свои показания перед военным судом, и обвиняемого наверняка оправдали бы.

Люс. К чему препираться? Ваш пессимизм, Крестэй, чрезмерен – даже сегодня.

Баруа (вставая). Мы будто нарочно собрались здесь, чтобы беседовать, как разочарованные пятидесятилетние люди…

Зежер (показывая на газету, лежащую на земле, с коротким смешком). Сегодня наши надежды воистину развеялись в прах…

Все улыбаются.

Баруа подходит к Люсу проститься.

Крестэй (внезапно обращаясь к Баруа). Вы пойдете через Булонский лес? Я с вами…

Люс. Видите ли, все горе в том, что французский народ – это народ, который мало интересуется моралью, и вот почему. Уже много веков во Франции политике и выгоде отдают предпочтение перед правом. Придется перевоспитывать народ… Правда, мы не достигли нашей цели, но все же приблизились к ней, и рано или поздно достигнем ее. (Пожимая руку Крестэю.) И что бы вы ни говорили, Крестэй, век, начавшийся Революцией и кончившийся Делом, – славный век!

Крестэй (с грустной насмешкой). Это также и век лихорадки, утопии и сомнений, век скороспелых начинаний и неполадок. Рано еще давать ему оценку. Может быть, о нем скажут: век бутафории!

Аллея в Булонском лесу.

Теплый вечер.

Возбужденный Крестэй ускоряет шаг.

Крестэй (доверительно). На людях, вы видели, я горячусь, говорю увереннее… Но когда я остаюсь один, вот тут-то… Нет, мой дорогой, кончено: я не могу больше отделываться словами… Я слишком много видел и слишком хорошо знаю, что такое жизнь: ярмарочный балаган – вот что она такое! Добро, долг, добродетель – подумать только! Маскировка своих эгоистических инстинктов – вот что нас в действительности занимает. Мы – просто паяцы.

Баруа (взволнованно). Полноте, полноте, вы говорите ужасные вещи!

Крестэй (резко). Человек – таков, каков он есть. И я понял это только недавно. Я не просил жизни, особенно такой, какой она была у меня…

Баруа (прибегая к последнему средству). Разве вы сейчас не работаете?

Крестэй (разражаясь смехом). Да, мои книги! Из меня вышел прекрасный образец неудачника, а?… Искусство! Это всего лишь слово, как Справедливость или Истина: слова эти ничего не означают, они пусты, как червивый орех, и ради них я в восторженном порыве жертвовал всем. Искусство! Человек, этот жалкий калека, хочет что-то прибавить к природе, хочет творить. Творить! Он! Просто смешно!..