Минута неимоверного напряжения… И вдруг, словно лопнула нить: его порыв иссяк без следа. Смущенно улыбаясь, Баруа в изнеможении опускается в кресло.

Несколько мгновений все молчат.

Он откупоривает бутылку, разливает пиво и залпом осушает свой стакан. Затем поворачивается к Порталю.

(Стараясь говорить бодрым тоном.) А вы, Порталь, подумали о нас?

Порталь (со смехом). Честно говоря, нет! Сделайте первый номер без меня. Я напишу для второго!

Крестэй. Изменник!..

Порта ль. Нет, серьезно. Мой замысел еще не созрел, но он у меня есть…

Улыбки окружающих.

Вы что, не верите? Слушайте, вот моя идея… То, что я хочу написать, быть может, и нельзя назвать статьей: скорее это заметки, зарисовки людей, которых я хорошо знаю – я их каждый день вижу во Дворце правосудия, в палате депутатов, в светском обществе… Словом, царство посредственности…

Крестэй. Вечной и несокрушимой посредственности!

Порталь. Да, все это – люди благомыслящие, ибо по-настоящему мыслить они не умеют… Легионы довольно образованных и весьма учтивых существ, пообтесавшихся в приличном обществе, как камешки на морском берегу… В большинстве своем они занимают солидные должности, а нередко – и важные посты, но, несмотря на это, живут всю жизнь как вьючный скот… (Все больше увлекаясь созданной им карикатурой.) Шоры мешают им смотреть по сторонам, и они бредут, прикрыв глаза, наугад; никогда им не приходит в голову самостоятельно поразмыслить над тем, что творится вокруг, никогда у них не хватает смелости пересмотреть туманные истины, которые им преподали, когда они впервые пошли в школу… И они сойдут в могилу покорные и безликие, даже не подозревая о том, насколько они безлики, ибо все, что господствует над жизнью – инстинкт, любовь, смерть, – пройдет для них незамеченным…

Зежер (неумолимым тоном). Поторопитесь их высмеять, Порталь! Они мешают нам идти вперед, они отравляют воздух, которым мы дышим! Мы скоро сметем их со своего пути…

Ролль (мрачно). Они кишат, как черви в полуистлевшем трупе, и думают, что находятся в безопасности…

Резкость их тона не вяжется с добродушной иронией Порталя. Ему не по себе: ведь это он так разжег ненависть своих друзей.

Арбару. Люди эти обречены. Вы только посмотрите на них: они тупеют из поколения в поколение, становятся все более дряблыми, слабыми, абсолютно неспособными принять участие в каком-либо новом деле!

Баруа неожиданно вступает в разговор.

Баруа. Совершенно верно, Арбару, если только вы смотрите на них издали или встречаете на улице! Но, друзья мои, лишь тот, кому пришлось жить среди них, знает, как еще крепок их затхлый быт! (Потрясая кулаком в воздухе.) И тлетворен!

Зежер (с недоброй усмешкой). Ну, не так уж они опасны. Мы изгнали их отовсюду, изолировали, ограничили. Во время лесных пожаров люди вынуждены отдавать огню его долю: участок, который уже нельзя спасти, продолжает гореть, но он угасает сам собой, не причинив вреда основному массиву. И в этом случае – то же самое.

Баруа (тяжело). О, нужно пожить в их болоте, чтобы понять, как трудно преодолеть это застывшее царство рутины!

Крестэй. Баруа говорит чертовски верные вещи!

Баруа. До тех пор, пока порода этих людей не исчезнет с лица земли, их замшелые склепы будут давать приют еще не одному поколению. Хорошо еще, если им не удастся оттуда выйти, чтобы снова парализовать и ослепить общественное мнение… А впрочем, как знать?

Молчание.

Арбару (педантично). Вы не считаете, что целесообразно изложить наши планы письменно?

Ответа нет, как будто никто не слышал его слов.

Уже поздно.

Смутная апатия пришла на смену кипению благородных порывов; рассеявшийся энтузиазм оставил на сердце горький осадок, едва ощутимая грусть вошла в комнату.

Крестэй. Наш первый номер прозвучит, как зов трубы!

Его хриплый голос, потерявший свой торжественный тембр, тонет в молчании, которое смыкается над ним, как стоячая вода.

Ролль (веки его набрякли от усталости). Разрешите мне уйти… Завтра к семи утра мне надо в цех…

Арбару. Да, скоро уже два… (Крестэю.) До свидания.

Крестэй. Мы сейчас все пойдем…

Прощаются с некоторой грустью.

Оставшись один, Баруа открывает окно и облокачивается о край холодной ночи.

На лестнице.

Все спускаются молча. Порталь идет впереди с подсвечником в руке. Внезапно он оборачивается с веселой улыбкой полуночника.

Порталь. А Вольдсмут? Мы о нем забыли!.. Что вы нам дадите интересного, Вольдсмут?

Процессия останавливается, всеобщее оживление. Все поворачиваются к Вольдсмуту, замыкающему шествие. Свеча, переходя из рук в руки, приближается к нему. Голова курчавого спаниеля, склонившаяся над перилами, возникает из темноты верхнего этажа: в окружении всклокоченной бороды, волос и бровей глаза Вольдсмута живые и добрые, блестят за стеклами пенсне.

Он молчит.

Наконец, видя, что все терпеливо ждут ответа, Вольдсмут решает заговорить, лицо его внезапно меняется, скулы розовеют, он прикрывает глаза дрожащими веками, затем обращает на присутствующих горячий и жалобный взор.

Вольдсмут (с неожиданной твердостью). Я только хочу поместить в журнале одно очень грустное письмо, полученное мною из России… Шестьсот еврейских семей были изгнаны из предместья Киева, где они проживали. Почему? Потому что один христианский ребенок был найден мертвым, и евреев обвинили в том, будто они убили его, чтобы… приготовить мацу…

Да, там это бывает…

И тогда – после погрома – евреев согнали с насиженных мест… Сто двадцать шесть грудных детей умерло, ибо те, кто нес малышей на руках, шли недостаточно быстро, им пришлось два раза заночевать в снегу…

Да, там это бывает… Мы во Франции этого не знаем.

III

Отэй.

Восемь часов утра.

Большой дом в глубине белого от инея сада, в котором резвятся шестеро ребятишек.

Люс (появляясь на крыльце). Дети! Идите сюда… Пора за работу!

Дети мчатся веселой стайкой. Самые старшие – девочка лет тринадцати и двенадцатилетний мальчик – прибегают первыми. Они тяжело дышат, и в морозном воздухе их лица окутываются клубами пара. Один за другим подбегают остальные, и, наконец, – самой последней – девочка лет шести.

В столовой гудит затопленная печь. На большом навощенном столе – чернильницы, бювары, учебники.

Отец наблюдает, стоя у дверей своего кабинета. Без суматохи, без шума дети дружно рассаживаются.

Наконец сама собой водворяется тишина.

Люс, пройдя через комнату, поднимается на второй этаж.

Детская. Занавески на окнах задернуты.

У изголовья кроватки сидит молодая еще женщина.

Люс вопрошающе смотрит на нее. Знаком она дает понять, что девочка засыпает.

Проходит несколько мгновений.

Резкий звонок; мать вздрагивает. Доктор?

Люс направляется к двери.

Горничная. Молодой человек, которого вы просили прийти, сударь… Господин Баруа…

Баруа один в кабинете Люса. В комнате нет драпировок; письменный стол, заваленный иностранными журналами, книжными новинками, письмами. На стенах – репродукции, планы, карты; два стеллажа с книгами.