Тяжело Яшке слушать ее причитанья, а помочь матери ничем не может. У самого горло перехватило, слезы душат — жалко брата.

Приходили письма от Андрея редко, и были они какие-то торопливые и тревожные, как телеграммы: «Жив-здоров, пока не пишите». «Пока жив, пишу из окопа». А потом и совсем не стало писем. С месяц не было и вдруг приходит. Конверт немецкий — бумага белая, гладенькая, — и почерк незнакомый. А пишет: «Дорогая мама…» Оказалось, написала письмо медицинская сестра под диктовку Андрея, сам он писать не может — ранен.

Взял Яшка письмо, прочитал и вдруг просиял:

— Мам, я знаю, где ихний госпиталь! Смотри, вот в уголочке написано: «Львов». Это ж Львов, на карте он есть, совсем недалеко. Смотри, — Яшка развернул карту, быстро нашел Львов, ткнул пальцем. — Вот он, смотри. Я поеду к нему и все узнаю.

— Придумал, — отмахнулась мать. — Не забивай голову. Пассажирские сейчас не ходят, а на буферах да на крыше вагона разве можно?.. Школу кончай, экзамены уже на носу.

— Неделю пропущу — ничего не случится, потом догоню.

— Догонишь! Тебе лишь бы от школы увильнуть. И не приставай — не поедешь: одного мне горя мало?

Обиделся Яшка на мать: чуть что — сразу школой попрекает, не может простить ему тройки. Обиделся, ушел в другую комнату, стал соображать, как быть. Удрать — не годится, будет плакать мать. Ее тоже надо понять. Уговорить бы, но как?

Пришла проведать тетка Анисья. Горе сблизило ее с Яшкиной матерью, она часто приходит поделиться новостями.

— Получила что-нибудь от Андрея? — спросила она после того, как рассказала последние слухи о войне.

— Нет, — вздохнула мать. — Как было из госпиталя, так и все. А тут еще напасть. Заегозил вон ехать госпиталь искать.

Яшка сидит в другой комнате, не слушает разговор. Но тут о нем пошла речь, затаился — что скажет Анисья. А что она скажет? Будет поддакивать матери…

— Разве ж это ближний свет? — продолжает мать. — Карту мне тычет. По карте все близко…

Молчит Анисья, вздыхает, слышно, как стул под ней поскрипывает — усаживается поудобнее. Ноги у нее короткие, до пола не достают, поэтому она быстро устает, ерзает.

— Он же людей боится. Подойти, спросить что-либо — куда тебе! Скраснеет, как девочка, голосок дрожит, заикается… Такой бояка.

Не нравится Яшке этот разговор, особенно сравнение с девочкой. Любит мать представлять его каким-то беспомощным ребенком. Когда был поменьше, гладит, бывало, по голове и приговаривает: «Девочка моя белокуренькая». А Яшка сердился. Но тогда в шутку говорилось такое, а теперь: «Бояка»! А кто с Андреем звезду из красного песка сделал у ворот полицая? Кто пленного спас? Кто словаку, который убежал от немцев, помог переодеться? «Бояка»! Рассказать все — так, наверное, не поверит. Или скажет — озорство и задним числом станет отчитывать…

— Это ж не Игнатка Солопихин. Того хоть на край света забрось — не пропадет.

«Во! Теперь Игнатка хорош стал! — возмущается Яшка. — А не сама ли говорила: «Не водись с Игнаткой, не водись с Игнаткой — то бандит растет». «Игнатка»! Трус он, и больше никто. Он за все время ни одной листовки не расклеил, а только клянчил у солдат то окурок, то кусок галеты. И то больше у итальянцев да у румын, а к немцам и подойти боялся».

— О, тот не пропадет! — оживляется Анисья. — Со своими голубями всю черепицу на крыше побил, идол такой. Вышла как-то, хотела прогнать — так куда тебе: стоит как вкопанный, глазищи горят, а в руках камень. «Да пропади ты пропадом, — думаю, — и ты и черепица вместе с тобой». Провалит голову камнем, и что тогда? Отступилась.

«И она туда же. «Отступилась». И, значит, Игнатка хороший, смелый? — спорит Яшка мысленно с Анисьей. — А как я выдрал из-под ее черепицы скворчат и потом удирал от нее до самого ручья — так я, значит, трус? А что мне оставалось делать — драться с теткой?..»

— Ехать в такую даль, — продолжала мать. — Это ж не мирное время, война. Затрут его в дороге солдаты. Мы вон за хлебом ездили менять — так натерпелись. В каком-нибудь коровнике остановимся переночевать, придут, из сарая ночью всех повыгоняют на холод. Да еще бьют, а мужиков работать заставляют…

— Ну, девка, сравнила! То ж немцы были, а это наши…

«Молодец, тетка Анисья!» — Яшка поднял голову, приободрился.

Мать осеклась, пыталась что-то сказать, да не находилась: видать, сама поняла, что не туда завела разговор.

— Да ведь как не то, а война… Солдаты, у них свои заботы…

— Не, не, — решительно возражает Анисья. — Не скажи. Наши есть наши. Люди рассказывают — очень помогают: и подвозят, и харчами накормят, и с собой дадут. Ну что ты! Разве ж твой Андрюшка или мои будут ехать и вот такой мальчишка попросит их подвезти, что ж они, отвернутся? Солдаты-то они солдаты, да только не те… Свои — не чужие.

— Да и то правда, — соглашается мать.

И тогда Яшка не выдерживает, выходит из своей засады.

— Ну, мам?.. Ну, видишь же, и тетка Анисья говорит… Помогают. Ладно?

И мать сдается. Она ничего не говорит, но Яшка видит, что она сдалась, и, чтобы не надоедать, чтобы она не передумала, тут же начинает собираться в дорогу.

Из последней муки испекла мать ему в дорогу лепешек, картошки в мундире сварила — в узелок все завязала. У соседей да у родственников денег наскребла — двести рублей.

— Возьми на всякий случай, пригодятся, дорога-то дальняя.

Деньги большие, да стоят они мало. Но и без них нельзя. Запрятал Яшка деньги в шапку под подкладку, но мать не одобрила: «Ветром сдует — и пропали денежки». Засунул он их тогда под подкладку на груди, сколол края булавкой — надежней так.

Помимо всего, взял с собой Яшка письмо брата, в котором была полевая почта госпитали, и на всякий случай прихватил карту Европы из учебника географии.

Проводила мать его за ворота и все наказывала вести себя-в дороге осторожней, а как приедет, чтобы сразу написал обо всем подробно. Помахала ему рукой и, пока не скрылся Яшка, все стояла у ворот.

НА ТОРМОЗНОЙ ПЛОЩАДКЕ

На станции Яшка долго толкался среди военных, спрашивал, какой поезд идет на Львов, но так ничего и не добился. Направился прямо на пути к поездам. Воинские эшелоны с грузовиками, танками, пушками, накрытыми брезентом, заполонили все пути. Одни отправлялись, другие прибывали.

Яшка увидел солдата возле одной платформы — он ходил взад-вперед, разминал ноги, — подошел к нему.

— Дядя, скажите, этот поезд на Львов идет?

Солдат нахмурился.

— Давай, парень, отсюда! Любопытный больно! Не видишь — воинский эшелон.

— Жалко сказать?

— Иди, иди! — Солдат отвернулся, и Яшке стало обидно.

«За шпиона принимает», — подумал он с горечью. Солдат был молодой, видать, ровесник Андрею, а строгий — куда тебе!

Яшка отошел в сторонку, загрустил. Беда мальчишкам — никто их не хочет понимать. Придется как-то самому добиваться. Он знал, что от их станции до Днепропетровска поезд никуда не свернет — тут дорога одна. На любой садись в ту сторону — довезет…

Пока он грустил, эшелон тронулся. Солдат посмотрел на Яшку и не спеша взобрался на ступеньку платформы.

Мимо Яшки медленно проплыл один вагон, другой, третий… Стук колес учащался…

«Эх, будь что будет!» — и Яшка вскочил, вцепился в скобу тормозной площадки, прыгнул на ступеньку — встал на нее сначала коленями, потом подтянулся, залез на площадку. «Кажется, не заметил…» — подумал он, усаживаясь.

Яшка сидел на полу площадки, согнувшись, боялся: вдруг кто увидит да еще поезд остановит. Но поезд шел, набирая скорость. Качнулся из стороны в сторону на выходных стрелках, выскочил из станции и понесся по ровной, как две натянутые нитки, дороге. Только теперь Яшка приподнял голову и, осмелев, встал во весь рост. Прошелся по площадке, улыбнулся. «Все теперь, поехали!» Он взялся за ручной тормоз, вообразив себя грозным водителем у штурвала. Но тут же, спохватившись, оставил тормоз в покое. «Нет, не буду ничего трогать…»