— Где тут на работу принимают? — спросил Лешка у переводчицы.

— У вас направление?

— Да, — Лешка достал бумажку.

Переводчица прочитала, что-то сказала немцу. Тот спросил через нее:

— Где работал паровозным слесарем?

— Тут… здесь… — нетвердо проговорил Лешка, но, быстро взяв себя в руки, сказал: — До войны учеником слесаря здесь работал, а потом…

Переводчица не слушала дальше, перевела. Немец больше ничего не спрашивал, окликнул другого немца — толстого, как боров, с отвисшими щеками и непрерывно что-то жующего. Этот был одет в рабочую блузу и темно-синюю с красным кантом пилотку.

— Was ist los? — пробормотал он, ни на кого не глядя.

Долговязый настойчиво, скороговоркой что-то сказал ему и передал направление. Толстый взял бумажку, немного поворчав, махнул Лешке рукой:

— Ком!

Мы вошли в контору. Немец молча бросил на стол Лешкино направление, полез, кряхтя, зачем-то в шкафчик, стоявший в углу.

Взяв направление, девушка спросила:

— Фамилия?

— Назиров.

— Имя?

— Александр Свиридович.

«Что он! — подумал я. — Забыл все на свете. Алексей Севастьянович, а он что сказал. Какой-то Александр Свиридович! С ума сошел!» Но я тут же вспомнил разговор с Мишей Зориным и поэтому не удивился, когда он очень громко и четко отвечал на вопрос: «Адрес?»

— Село Орловка, улица Чкалова, дом 5.

Затем девушка взяла чистый бланк, заполнила, из другого ящичка достала еще какие-то бумажки и все это передала Лешке.

— Удостоверение и продуктовые карточки на неделю.

Лешка показал мне удостоверение. Вверху крупно напечатано: «Ausweis». Пустые строчки были заполнены чернилами: «Nasirow A. S. Lokschlosser». Внизу печать с орлом и свастикой.

— Ком! — буркнул немец и повел Лешку через огромные помещения депо.

Толстенный немец шел быстро, я еле успевал за ними, перепрыгивая через рельсы, железные ящики с инструментом и длинные, свившиеся змеями шланги. Обходили стоявшие на ямах паровозы. Мне хотелось задержаться у паровозов, посмотреть на них, но немец так быстро несся, что даже Лешка шел вприпрыжку.

Мы пришли в мастерскую. Рабочие стояли у станков, курили. Увидев немца, они медленно отвернулись, начали что-то делать. Немец заворчал:

— Нох перекур? Майстер! — крикнул он.

Медленно подошел мастер, усатый рабочий. Он вытирал паклей руки, смотрел на нас.

— Работа, — указал немец на Лешку. — Lokschlosser. — И ушел.

— Локслесарь, значит? — переспросил сурово мастер.

— Да.

— И ты? — кивнул на меня мастер.

— Нет, — смутился я.

— Грешным делом, подумал, что и ты лок. Работу, значит?

— Да, — сказал Лешка.

— Пока займись вот чем, — мастер подвел Лешку к верстаку с тисками. — Будешь делать вот такие крючки для крепления труб парового отопления. Только проволоку надо пол-дюймовую. Там, за депо, есть, пойди выбери.

Лешка растерянно смотрел на крючок, словно ему сказали собрать паровоз. На лбу у него выступил пот. Наконец он несмело выдавил из себя:

— Какой вы сказали толщины?

— С полдюйма хватит, — небрежно ответил мастер.

— Потолще, чем эта? — Лешка показал крючок.

Мастер посмотрел укоризненно на Лешку, покачал головой.

— Слесарь! — и добавил серьезно: — Чуть тоньше мизинца.

Лешка сконфузился, покраснел, молча пошел искать проволоку. Я поплелся вслед за ним. Когда мы вышли из депо, Лешка взглянул на меня, улыбнулся:

— Понял, как можно влопаться. Кто ж ее знает, такую старорежимную меру — дюйм? Но старик, кажется, не из продажных. Догадался, что я липовый слесарь и…

— Может, он прикидывается, — сказал я, но самому не верилось: старик был ворчливый, но приятный.

Придя в мастерскую, Лешка отрубил несколько кусков от проволоки, принялся их обрабатывать. Он зажал один кусок в тиски и стал напильником сглаживать заусеницы на концах. Прежде чем начать пилить, Лешка потоптался у верстака. Сначала правую ногу выставил вперед, а левую отставил назад, коснулся напильником прута — неудобно, зашел с другой стороны, поменял ноги местами — как будто бы ничего, с руки. Перевел дыхание, улыбнулся и раз-другой тронул напильником зажатый в тиски прут. Затем, оглянувшись, дернул плечами и решительно приступил к делу. Из-под напильника раздавался такой звук, словно в мастерской резали поросенка, но Лешка уже не обращал на это внимания, пилил.

Подбежал мастер, тронул Лешку за плечо.

— Остановись, парень! — поморщился он, как от зубной боли. — Что ты делаешь?.

Лешка оглянулся. Рабочие покатывались со смеху, заткнув пальцами уши.

— Эх ты, слесарь! — ворчал мастер. — Десятилетку, небось, кончил?

— Ну, кончил…

— И чему вас там десять лет учили?

— Ясно, не напильником работать, — не совсем дружелюбно ответил Лешка.

— Зря, — спокойно сказал мастер. — В первую очередь надобно научить работать молотком, рубанком, лопатой… Чтоб читать и писать — для этого хватит двух лет. — Старик взглянул на Лешку, добавил: — Наверное, все десять лет стишки да рассказики?

— А ботаника?..

— Что, ботаника? Листочки считали? А как их вырастить? Небось не сумеешь? Возьмешь в руки, а он, бедный, и завизжит, как вот этот клевец.

Ворча, старик отпустил зажимной винт, опустил проволоку вниз и снова зажал, оставив над губами тисков маленький кончик, не более сантиметра. Шаркнув по нему несколько раз напильником, передал Лешке.

— Понял? Спрашивать надо, коли не знаешь. Счастье твое — не было Борова, он бы тя хрюкнул…

— Спасибо, — сказал Лешка и принялся пилить.

Напильник ходил взад-вперед, почти не издавая никакого звука. Из-под него на тиски и верстак сыпалась серебристая пыль — железные опилки.

— Ну, ты иди домой, — напомнил мне Лешка. — Скажи маме, что все в порядке, пусть не волнуется.

Вечером Лешка принес свой недельный паек: масла на донышке в пузырьке, двести граммов овсяной сечки и триста граммов черного липкого хлеба.

— На неделю? — удивилась мама. — Чтоб они, черти, подавились своим пайком. Кошке на один раз больше дают.

— Эй, кума! — позвал Гришака, остановившись у нашей калитки, — Ходь сюда.

Мы сидели на завалинке и очищали початки. Мама стряхнула с подола кукурузные листья, встала, проговорив:

— Ишь ты, кумоваться стал: что-нибудь неладное…

Гришака взял палку под мышку, раскрыл книгу.

— Вот возьми, — подал он какую-то бумажку.

— Что это? — мама испугалась.

— Повестка. Трудовую повинность надо отбыть.

— Повинность? Кому ж это и за что мы стали повинными? Еще напасть. Кто ж ее будет отрабатывать?

— Ну, теперь у тебя есть кому! Старшой-то дома?

— Он работает.

— Этот большой уже, — кивнул он на меня. — Обязательно надо, за это, знаешь, строго. Завтра с лопатой в восемь утра быть возле волости. И вот, — он подал другую бумажку.

— А это какая повинность?

— Налог.

Мама посмотрела на вторую бумажку, всплеснула руками:

— С ума посходили! Где ж я столько возьму? Вот она вся, кукуруза, ее самим до холодов не хватит.

— Ну, — Гришака развел руками: мол, там знают, что делают, а мое дело маленькое. — Распишись тут вот, что получила повестки.

Я пошел к Митьке узнать, пойдет ли он завтра к волости. Митька встретил меня недружелюбно, на мой вопрос ничего не ответил. Выручила бабушка:

— Надо пойти, детки, а то как бы хуже не было. Кажуть, в лагеря заберут, кто не выйдет. Пойдите как-нибудь там, для виду поработаете.

— А я что? — Митька обернулся к бабушке. — Схожу…

— Я зайду завтра за тобой, — сказал я.

— Как хочешь.

— Чего ты дуешься?

— А чего мне на тебя дуться? — Митька презрительно посмотрел на меня. — Понятно, тебе теперь ничего не надо: Лешка дома, работает, паек получает от немцев, гулянки устраиваете с немцами.

— Ничего ты не знаешь, Митька, а говоришь. — Мне стало обидно, что он так нехорошо думает о нас, хотел рассердиться, но тут же решил, что и сам я виноват: за последнее время совсем от него отбился. То Сергей, то дядя Андрей, потом Лешка пришел. Конечно, настоящий товарищ так бы не поступил. — Ты думаешь, если я не приходил, так что? Уже и все, да? Эх ты! Мне просто некогда было. — Я наклонился к его уху, зашептал. — Я, брат, настоящих партизан видел и даже поручение выполнял.