— А мы думали, ты на фронте, — сказал я.

Лешка как-то сразу осекся, потускнел, положил на тарелку недоеденный початок, опустил голову.

— Ешь, что ж ты? — угощала мама.

— Наелся, — коротко сказал Лешка, вытирая губы и пряча глаза. На глазах у него блестели слезы.

Лешка сидел дома и никуда не выходил: боялся, что его схватят. К нему тоже никто не приходил — не знали, что он возвратился.

Первым пришел Николай, и то не улицей, а задами, через огороды. Высокий, по-прежнему худой, лишь немного посвежевший, он протянул Лешке руку, сел, долго молчал.

— Ну что, Николай? — нарушил молчание Лешка.

— Плохо, — не сразу ответил тот. — Очень тяжело мне. — Николай ударил ребром ладони по столу, поднял глаза, качнул головой, как бы говоря: «Вот так-то…»

— Разве одному тебе тяжело?

— Э, не то, Алексей… Плен…

— Ну что ж — плен? Один ты попал в плен, что ли, или ты виноват в этом?

— Виноват… — неопределенно повторил Николай. — Может быть, и не виноват, но…

— А что же?

Николай молчал. Потом, тряхнув отраставшим ежиком черных волос, решительно подвинулся к Лешке.

— Ладно, скажу, может, полегчает. — И он снова замолчал, видимо не зная, с чего начать. — Понимаешь, когда нас окружили, вижу, дело гиблое: либо смерть, либо плен. А жить, сам знаешь, хочется. А тут немец бросает листовки: «Сдавайтесь». Эта листовка, мол, пропуском послужит, стоит только показать ее, и тебя отпустят на все четыре стороны. Я, конечно, сдаваться не собирался, думаю, как все, так и я. Но листовочку на всякий случай положил в карман. Мало ли что может случиться, жить-то охота… Ну, а когда попал в плен, я к немцу с этим «пропуском», чтоб отпустил, обещали ж… А он, гад, прикладом в скулу…

Николай всунул в рот указательный палец и, растянув его почти до левого уха, показал пустые десны.

— Правильно, — не выдержал Лешка.

Николай вскинул глаза, застыл с растянутым ртом. Потом медленно вытащил изо рта палец, склонил голову.

— Конечно, правильно: дурака надо было проучить, — согласился он. — Ребята, которые вместе со мной попали в плен, возненавидели меня, стал я среди своих чужой… А дома? — Николай поднял голову. — Братец мой живет как сыр в масле. Мельница, маслобойка. Сейчас крупорушку делает. Я все понял, да поздно…

— Еще не поздно, — сказал Лешка.

— Поздно… Я уже совсем без крыльев, душа какая-то пустая стала и злая… На всех злая. Хотел я в полицию пойти, думаю: дадут оружие, и буду, где можно, помогать нашим, а где подвернется случай — бить гадов. До сих пор не решил вот.

— Не то, — проговорил Лешка.

— А что? Через фронт идти?

— Это лучше.

— Боюсь, не примут меня там, чужой я стал своим. В лагере немец, бывало, ударит, а мне никто не сочувствует… Я-то, конечно, понимаю… Вот так и там, думаю, не поверят мне, что я уже совсем не тот.

— Если в самом деле раскаиваешься, по-моему, поверят.

— Поверят? — Николай посмотрел на Лешку, словно хотел убедиться, не шутит ли тот.

— А почему ж нет?

— А что, — повеселел Николай. — Если рассказать все как есть — поверят. Ну, пусть накажут, есть вина, не хочу оправдываться, но я-то еще могу послужить, искупить свою вину, верно?

Уходя, Николай крепко, многозначительно потряс руку Лешке и даже мне. А через два дня он, ни слова никому не сказав, ушел из дому. Бабка Марина голосила, больше всего сокрушаясь о том, что он даже не попрощался с ней и не поделился «своим горюшком».

Вскоре у нас побывала Маша Шахова — Лешкина одноклассница. Лешка посылал меня к ней с запиской. Я знал, где она живет, так как Маша была у нас в шестом классе вожатой и мне однажды пришлось быть у нее.

Маша очень обрадовалась, узнав, что Лешка дома. Она быстро оделась и пошла вместе со мной. Обычно очень застенчивая, она вдруг бросилась к Лешке и поцеловала его в щеку. Увидев маму, Маша покраснела, вскрикнула: «Ой, что я!», закрыла лицо руками и убежала в другую комнату. Лешка, зардевшись, пошел вслед за ней.

Я не выдержал, будто за делом, вошел к ним и остался там.

Маша сидела за столом против Лешки, подперев щеки ладонями. Ее черные волосы блестели, будто намазанные маслом: две длинные толстые косы лежали вокруг головы венчиком. Маша подняла тонкие и ровные, как шнурочки, брови, сдвинула их вместе и сказала:

— А знаешь, Лешка, не верится, что ты сейчас пришел не от наших. Мне кажется, что ты пришел оттуда с каким-нибудь специальным заданием и просто не доверяешь мне.

— Я сказал правду. — Лешка, помолчав, спросил: — А что наши ребята, как тут?

— Какие ребята? Из наших десятиклассников дома только один твой друг — Гек. Веселит своим баяном немцев. Жалкий такой, противно смотреть. Хоть бы самолюбие какое было… Те угощают его сигаретами, шнапсом, и он доволен, гордится даже. Дружок твой…

— Был, — поправил Лешка. — Правду говорят: друзья познаются в беде. Ну, а девушки?

— Девушки! Одни сидят дома, не знают, что делать, вроде меня. А отдельные тоже приспособились. Клара Мокина — переводчица. Из ребят еще Богомаз Дмитрий дома, в пятьдесят второй школе учился, работает в «Донецком вестнике». Помнишь его?

— Ну как же! «Митицка» — его так звали, потому что он вместо «ч» выговаривал «ц». Он как-то на литературном вечере у нас в школе критиковал мои стихи. Как не помнить, мы друзья с ним были.

— Вот он дома, но я не пойму, чем он дышит. Знаешь, все скрытные стали, может, что-то и делают, да не говорят друг другу. Один Миша Зорин из девятого «Б» — тот весь, как всегда, отчаянный и не скрывает ни от кого своего отношения к немцам. Просто жалко парня, такой смелый и необузданный, пропадет.

— Как не скрывает?

— Да так. Как-то встретились, и он рассказал мне, как поджег автомашину на станции, как украл у немца пистолет.

— Что ж он всем рассказывает об этом? Может, он тебе доверяет.

— Может быть, — не сразу согласилась Маша. — Мне кажется, что это он и коменданта хотел убить, только как-то по-глупому — из самопала.

Лешка усмехнулся.

— Это не он, — сказал я.

Маша взглянула на меня, проговорила:

— Может, и не он.

— Прощупать бы, кто чем дышит, — сказал Лешка. — Может быть, и Гек что-то делает, прикрываясь личиной «верноподданного», и та же Мокина, и Богомаз. Не все такие открытые, как Зорин.

— Это-то, конечно, так, но насчет Мокиной и Гека сомневаюсь, — покрутила головой Маша. — Можно поговорить с ними.

— Нет, Маша, это надо делать осторожно. Во-первых, никто тебе прямо так ничего не скажет, а во-вторых, можно нарваться…

— Собрать бы вечеринку, — осторожно предложила Маша, — и всех пригласить.

— А что! — оживился Лешка. — И присмотреться, хотя бы приблизительно узнать. Только это невозможно.

— Почему? — удивилась Маша. — День рождения, именины или еще что-нибудь можно придумать. Мокину пригласим, она обязательно с немцем придет, а это всякие подозрения снимет, даже Никитин побоится нос сунуть. Вечеринки делают, собираются. Мать говорит — так до революции собирались на посиделки.

Но Лешка долго не решался собрать вечеринку: не знал толком, что на ней делать, как и с чем приступать к людям. Да и побаивался, хотел с кем-то посоветоваться из старших, но никого не находил. Мама в этом деле была не советчик. Помочь мог лишь дядя Андрей, но он не появлялся, и о нем ничего не было слышно.

Лешка решил пригласить к себе ребят — бывших одноклассников, школьных товарищей. Пригласить просто так, посмотреть да послушать, кто как живет. Он говорил Маше:

— Пусть не все и не во всем нам откроются, но хоть немножко, а можно будет понять, кто чем живет… Правда?

Первым на вечеринку пришел Богомаз — длинный чернявый юноша. Он был острижен под бокс, отчего голова его казалась продолговатой. Косая прядь волос свисала на лоб и доставала почти до левого глаза. Большущий нос его походил на клюв старой вороны. Вел себя он важно, подчеркнуто вежливо.