В 1647 году киевским митрополитом сделался, по смерти Могилы, Сильвестр Коссов. В это время польское правительство, не раз терпевшее поражение от козацкого войска, особенно старалось сохранить на своей стороне симпатии высшего духовенства. Коссову было предоставлено почетное право заседать в сенате; его убеждали, что в случае присоединения к Москве он лишится всех своих прерогатив, и добились того, что новый митрополит, подобно предыдущему, решительно высказался против соединения. Это весьма раздражало козаков. В 1649 году Федор Вешняк однажды сказал на пиру у Хмельницкого, что «ксендзы и попы одинаковы стали»; по донесению дьяка Кунакова, когда в том же году Коссов выехал к польским представителям, козаки вернули его: «Знай де он келью свою, а в такие дела не вступайся».
С 1648 года высшее духовенство прекращает сношения с Москвой (их продолжает вести низшее, «черное» духовенство), а сам Коссов пытался много раз добиться примирения Богдана с Речью Посполитой.
Но вот соединение стало совершившимся фактом. Низшее духовенство горячо приветствовало его. Как же теперь сложились отношения у киевского митрополита с Москвой?
На первых порах очень неприязненно. В день 8 января 1654 года Богдана и старшúну привел к присяге царю не Коссов, а прибывший казанский архимандрит Прохор.
Коссов не присягнул царю, а лишь после долгих пререканий с Бутурлиным послал к присяге свою дворню. В Москве собиралась гроза на голову строптивого митрополита. Когда в том же 1654 году в Киев прибыл стольник Полтев с вестью о рождении у царя сына, он не привез никакого письма для Коссова. Стольнику была дана инструкция, если Коссов спросит о письме, ответить: «Он, митрополит, нашие государские милости не искал и нам не писывал, и потому к нему нашей грамоты не прислано». Однако Коссов ни о чем не спросил, отслужил молебен в честь новорожденного и вручил Полтеву краткое поздравительное письмо для Алексея Михайловича.
Через короткое время между Сильвестром Коссовым и московскими боярами разгорелась открытая вражда. Назначенные воеводами в Киев Куракин и Волконский довели до сведения митрополита, что они заберут участок земли рядом с Софийским монастырем, чтобы выстроить там острог (укрепление) для московской рати. Сильвестр категорически воспротивился. Сколько ни бились бояре, ничего не удалось сделать. «И митрополит учал сердитовать, — доносили царю воеводы, — и говорил нам, холопем твоим: будет де учнете на том месте ставити город, и я де учну с вами битися»[200].
На эту угрозу бояре ответили митрополиту, что он не имеет страха божия, а потом ехидно спросили: «И кем ему битца?»
В пылу спора митрополит прямо заявил, что он государю челом не бил, чтобы попасть под его высокую руку, живет он сам по себе и ничьей власти над собой не признает.
В Москве не пожелали раздувать эту историю и ограничились тем, что, вопреки Сильвестру, выстроили острог в намеченном пункте, а монастырю в виде компенсации дали участок земли в другом месте.
Однако случай этот не был забыт. Три года спустя Хмельницкий писал патриарху Никону, прося его ходатайствовать перед государем о подтверждении Сильвестру древних прав, дарованных киевской митрополии константинопольским патриархом. Это письмо целиком посвящено реабилитации Сильвестра в глазах московского правительства.
Хмельницкий рьяно защищал Сильвестра Коссова, так как ему нужно было, чтобы простой люд, который, освободившись от панов, оказался (как о том будет сказано ниже) в зависимости от «украинских значных людей», — чтобы этот горько разочарованный люд видел расположение к нему, Хмельницкому, митрополита.
Заступничество гетмана побудило московское правительство смягчить отношение к Сильвестру Коссову. Оно даже готово было благожелательно рассмотреть требования, которые киевский митрополит перед ним выдвинул. Для отстаивания этих требований Коссов отправил целую делегацию из восьми человек, во главе с Иннокентием Гизелем. Здесь были пункты о невмешательстве Москвы в суд митрополита, о выборности высшей иерархии только из среды украинского духовенства и т. п. Но главным являлось требование, чтобы подчинение московскому патриарху носило чисто номинальный характер, чтобы киевский митрополит фактически продолжал быть «ни под чьей властью».
Властный патриарх Никон категорически отказался согласиться с таким положением. Но по-всегдашнему осторожное московское правительство, стремясь избежать открытого конфликта с Коссовым, дало уклончивый ответ: царь-де решит этот вопрос, вернувшись из похода.
Однако этот политичный ответ не разрядил, да и не мог разрядить обстановки.
Ограничение прав крупного землевладения и опасение утерять с переходом под власть московского патриарха свои привилегии определяли упорную оппозицию высшего украинского духовенства Москве. Характерным штрихом в этом отношении служит следующий эпизод. В мае 1654 года к князю Куракину явился монах Рафаил, послушник Киевско-Михайловского монастыря, и сделал «извет» на митрополита Сильвестра («извет» — «государево великое дело», иными словами — политический донос). Монах заявил, что Сильвестр сносится с польским королем и литовским великим гетманом Радзивиллом и посылает к ним гонцов. В заключение монах добавил, что Сильвестр — латинник и «мясо ест вкратце» (украдкой).
Рафаила отправили в Москву, где он подтвердил свои показания. Митрополит и сам Хмельницкий, встревожившись, опровергали его заявления и требовали его обратной выдачи. Думные дьяки отписались, что «извет» оказался пустым делом, государь ему значения не придал, а сам Рафаил уехал в Путивль помолиться иконе пречистой богородицы[201].
Не лучше, чем с высшим духовенством, сложились на первых порах отношения с некоторыми членами козацкой верхушки; лидером этой группы являлся Серко (впоследствии сделавшийся кошевым отáманом в Сечи). Серко с толпой недовольных ушел в Запорожье. На первых порах несочувственно относился к соединению и Богун.
Москва и здесь избрала тактичный образ действий, полагая, что с течением времени и эта оппозиция рассеется. Неожиданную услугу Москве оказало польское правительство: прослышав о занятой Богуном позиции, польский король прислал к нему гонца с предложением провозгласить себя козацким гетманом. Но тут-то и сказалось, как глубока была во всех слоях украинского общества ненависть к панам. Богун не соблазнился обещанными ему поместьями и чинами. Увидев, что его межеумочная позиция позволяет панам спекулировать его именем, обманывая народные массы и возбуждая их на бунт против Хмельницкого и против Москвы, он не стал долее колебаться. В тот момент, когда вопрос «за» или «против» Москвы стал перед Богуном во всей остроте, он твердо принял то решение, которое принял ранее Хмельницкий со своими помощниками.
Прежде всего Богун отослал Хмельницкому письмо поляков с их предложениями. Затем он предложил заманить польскую армию и уничтожить ее. Он начал приводить в исполнение этот план, но с помощью лазутчиков поляки разгадали его и не пошли в уготованную им Богуном ловушку.
Хмельницкий известил о поступке Богуна московского царя, который велел передать винницкому полковнику похвалу за постоянство и твердость и поручил Хмельницкому привести его к присяге. Присягнул ли Богун государю — неизвестно.
Так или иначе, противники соединения с Москвой с ходом событий утеряли под собой почву.
В обращении с послами Польши, Крыма, даже Турции Богдан частенько бывал развязен и дерзок, но в сношениях с Москвой он, за редкими исключениями, соблюдал сдержанность и почтительность. Московское правительство, в свою очередь, неоднократно отмечало свое особое благоволение к нему. Прежде всего это сказалось на тех «пожалованиях», которые были ему сделаны.
Хмельницкий не был бессребренником. Ревностно заботясь о нуждах своего государства, он в то же время не забывал и собственных интересов. В частности, после соединения с Москвой он, не довольствуясь пожалованным ему «на гетманскую булаву» Чигиринским староством, выпросил себе в вечное владение город Гадяч, а кроме того, различные земли вблизи хутора Субботова.