Турецкий царь — басурманин. Всем вам ведомо, какую беду терпят братья наши, православные христиане, греки. Крымский хан тоже басурманин; мы по нужде свели с ним дружбу, но приняли от этого нестерпимые беды. О том, какое нещадное пролитие крови христианской, какое пленение нам было у польских панов, не надобно вам и сказывать.

А православный великий государь одного с нами благочестия. Сжалившись над шестилетними нашими молениями, он склонил к нам теперь свое царское сердце и прислал к нам со своей милостью великих ближних людей. Возлюбим его с усердием: мы не найдем лучшего пристанища, чем его высокие руки.

А если кто с нами не согласен, пусть идет теперь, куда хочет, — вольная дорога.[193]

Хмельницкий умолк, и в ответ ему раздался  тысячеголосый крик:

— Волим под царя православного! Лучше нам умереть под его крепкой рукой в нашей благочестивой вере, чем достаться поганину!

Полковник Тетеря начал ходить по кругу и спрашивал на все стороны:

— Все ли так соизволяете?

— Все единодушно, — отвечали ему. Тогда Богдан громко провозгласил:

— Будь так! И пусть укрепит нас бог под царскою крепкою рукою.

Приведенная здесь картина этой исторической рады рисуется почти одинаково во всех источниках. Видимо, решение о переходе в московское подданство было принято действительно единодушно; те, кто не сочувствовал ему, предпочли промолчать: либо не надеясь на успех, либо сознавая, что лучшего выхода страна не имеет.

«Но недаром Украина и Россия долго жили отдельной жизнью и под противоположными влияниями, — писал историк Г. Карпов. — Вследствие этого в момент соединения у представителей их сложились такие воззрения, что о многих предметах они думали совершенно различно. Часто оказывалось, что, сходясь в общем, одна сторона в частностях не совсем ясно понимала, чего домогалась другая».

Это различие воззрений сказалось немедленно, буквально через час после торжественного постановления.

По окончании рады гетман сел с послами в карету и поехал в соборную церковь. На паперти его встретило переяславское и прибывшее московское духовенство. Все вошли в храм, и казанский архимандрит Прохор приготовился начать церемонию присяги, как вдруг Хмельницкий остановил его. Обратившись к Бутурлину, он сказал:

— Тебе, боярин, с товарищи следует сперва учинить веру[194] за государя, что ему нас польскому королю не выдавать и вольностей наших не нарушать: кто в каком чине был наперед сего и какие имел маетности, тому бы всему быть попрежнему.

— Того в Московском государстве николи не бывало и впредь не будет, чтобы за государя веру чинить, — возразил Бутурлин. — Тебе, гетману, и говорить о том непристойно. А вы как начали государю служить, то и присягали бы без всякого сомнения: государь вас защищать будет, а вольностей да имений ваших не отнимет.

Отказ Бутурлина принести присягу произвел сильное замешательство. Хмельницкий заявил, что он должен посоветоваться со старшúной, и вышел из церкви.

Через некоторое время Тетеря и Лесницкий возвратились к ожидавшим в церкви послам и возобновили уговоры дать требуемую от них присягу.

— Польские короли подданным своим всегда присягают, — увещевали они Бутурлина.

— Что польские короли подданным своим всегда присягают, то этого ставить в образец не годится, — отвечал тот: — они не самодержцы, да и никогда присяги своей не выполняют. А государское слово переменено не бывает. Присланы мы к вам с царской милостью, по вашему челобитию. И вам надлежит служить государю, а если кто-нибудь станет к такому великому делу непристойные речи говорить, то унимать его.

Спор затягивался. Каждая сторона понимала, что исход его важен не сам по себе, а своим «символическим» значением: требуя двусторонней присяги, Хмельницкий подчеркивал как бы равноправность договаривающихся; Бутурлин же ставил Украину сразу в подчиненное положение.

В конце концов московские послы одержали верх. Гетман со всеми людьми вернулся в церковь и заявил, что «они во всем полагаются на государеву милость». После этого он сам и старшúны присягнули царю от имени всей Украины в вечном подданстве. Слова присяги многие произносили со слезами. После присяги московский дьякон Алексей выкликал с амвона многолетие государю.

Бутурлин передал Хмельницкому царские подарки: знамя, булаву и одежды. Были розданы подарки и старшúнам; целый день козаки и переяславские жители присягали в верности московскому государю. Имя каждого, принесшего присягу, записывалось в росписных книгах.

Вслед за тем послы отправили стольников и стряпчих отбирать присягу в разных городах Украины[195], а сами поехали с этой целью в три крупнейших города: Киев, Нежин и Чернигов. Всюду их встречали с почетом и охотно давали присягу. Только киевское духовенство, во главе с митрополитом Сильвестром Коссовым, под разными предлогами уклонилось от присяги. Да еще в Запорожской Сечи присягу отобрать не удалось, хотя кошевой совет и высказался за соединение.

В последних числах января московское посольство выехало обратно в Москву. Тремя неделями позже двинулось туда же и украинское посольство. Оно везло челобитье к царю о козацких нуждах. Иначе говоря, цель его сводилась к ратификации договорных статей об условиях соединения.

Переговоры об условиях соединения начались, собственно, тотчас после переяславской рады. До отъезда своего из Переяслава послы имели ряд бесед с гетманом и со старшúнами, и там-то впервые были поставлены и в общих чертах обсуждены многие «деликатные» вопросы.

Беседы эти имели две отличительные черты. Прежде всего это уже не были переговоры в смысле свободного соглашения двух разных сторон, — они носили форму челобитья, обращенного к представителям власти. Во-вторых, речь в них шла о таких предметах, которых дотоле руководители Украины совершенно не касались.

Несомненно, что в момент соединения обе стороны были недостаточно осведомлены друг о друге. Несомненно и то, что, желая поскорее достигнуть конечной цели переговоров, обе стороны, особенно Украина, умышленно не все договаривали, о многом вовсе умалчивали. И вот теперь, когда соединение двух государств стало совершившимся фактом, предстояло в первый раз коснуться многих скользких пунктов.

Через день после рады, 10 января, Хмельницкий в сопровождение старшúны прибыл к Бутурлину. Первое его ходатайство сводилось к сохранению в Украине ее сословного строя, к недопущению социальных изменений.

— Пусть государь пожалует, чтобы кто в каком чине был, в том же и оставался: шляхтич был бы шляхтичем, козак — козаком, мещанин — мещанином.

Послы обещали, что эта просьба будет государем удовлетворена.

— Бьем челом государю, — продолжал гетман: — велел бы у нас учинить войска запорожского шестьдесят тысяч человек.

Богдан назвал максимальное число реестровых козаков, о котором мечтали в эпоху польской власти. Послы отнеслись благосклонно к этой просьбе, но указали, что все зависит от решения царя.

Потом Хмельницкий, а вслед за ним и Выговский заявили, что надеются на признание за ними прав на поместья, которыми они ныне владеют.

Послы во всем обнадеживали их, но не давали никаких определенных гарантий. Выговский и Самойла Богданов специально приезжали на другой день, прося дать им хоть «письмо за своими руками, что вольностям, правам и маетностям нашим быть попрежнему». Но Бутурлина было невозможно сдвинуть с его позиции.

— То дело нестаточное, — твердил он, — чтобы нам дать вам письмо; да и вам о том говорить непристойно. Государь вольностей и прав ваших не отнимает. Вы же говорили, что хотите послать к государю бить челом о своих делах.

Тем переяславские переговоры и закончились. Никаких формальных обязательств московские послы не дали. Надо было обращаться за этим непосредственно в Москву[196].