Как бы там ни было, заручившись поддержкой своего начальника и других влиятельных шляхтичей, Чаплинский решил действовать напролом. Взяв с собой несколько десятков жолнеров, он отправился в Субботов.

Хмельницкий в тот момент отсутствовал — либо случайно, либо, проведав о готовящемся налете, ускакал в Чигирин просить защиты. Чаплинский ворвался в хутор, сжег мельницу и объявил, что Богдан не может считаться законным владельцем, а отныне полновластным хозяином здесь является он, Чаплинский. Дворня угрюмо слушала, поглядывая на вооруженных солдат. Только один человек решился открыто протестовать: то был десятилетний сын Богдана, Остап. С непосредственностью, присущей его возрасту, он осыпал незваного гостя градом обидных детских слов. Надменный поляк приказал немедленно выпороть ребенка; жолнеры тотчас принялись за дело. Экзекуция была настолько свирепой, что мальчик вскоре скончался.

Чаплинский между тем вывел из дома жену Богдана и вместе с ней уехал, оставив на хуторе своих управителей.

Итак, удар был нанесен, и даже более жестокий, чем Хмельницкий мог предполагать: родовой хутор отнят, любимая женщина уведена, сын засечен насмерть. В один день Богдан сделался нищим, обесчещенным человеком.

Все же у него хватило выдержки, чтобы вновь обратиться к властям. Он явился к Конецпольскому с жалобой на действия его подчиненного. Но это значило жаловаться волку на волчонка — налет Чаплинского, несомненно, был заранее санкционирован Чигиринским старостой и, скорее всего, не бескорыстно.

В записках одного современника[57] говорится, что когда Конецпольский женился на панне Замойской и поиздержался на свадьбу, он велел разузнать, какие в его владениях существуют богатые жители. В числе некоторых других был назван Хмельницкий; тогда пан решил отнять у него поместье.

Рассказ этот очень походит на правду. Вероятно, Чаплинский обязался поделиться со своим патроном. Во всяком случае, Чигиринский староста очень холодно отнесся к пламенной жалобе Богдана и посоветовал ему обратиться насчет хутора в суд.

— А что касается женщины, — издевательски добавил ом, — то она уже повенчана с Чааплинским по римско-католическому обряду. Да мало ли красавиц в Речи Посполитой! Поищи себе другую.

Хмельницкий, стиснув зубы, отправился в суд. Претензию его рассмотрели и, руководствуясь казуистическими статьями об оформлении землевладения, вынесли решение в пользу Чаплинского.

С редким хладнокровием и настойчивостью Богдан продолжал действовать легальными способами. В мае 1647 года он прибыл в Варшаву и передал дело в сенат. Следом за ним приехал и Чаплинский. Сенат, рассудив тяжбу, не принял никакого определенного решения, а вместо этого рекомендовал Хмельницкому выхлопотать у Конецпольского формальные документы на владение Субботовым.

Круг замкнулся.

Хватаясь за последнюю соломинку, Хмельницкий вновь обратился к королю. Но что мог сделать король? Выдать второй, столь же бесполезный «привилий»?

Впоследствии, в 1650 году, Хмельницкий сказал московскому послу Унковскому: «От прежних королей и от нынешнего короля обид не бывало, война у нас стала от панства, что паны всякими обидами и насильем и всякою неправдою напали, изобижали, земли отнимали и королевское денежное жалованье у нас отняли, и нам от великих панов всякие обиды стало не в мочь терпеть»[58].

Хмельницкий начал склоняться к мысли, что не худо бы пощекотать чигиринскую шляхту саблями. Он припомнил рассказ о словах Наливайко. Поляки немилосердно избили за какую-то провинность отца Наливайко; старик прожил несколько дней со сломанными ребрами и умер. «А ведь отец у меня был один», с мрачной иронией сказал тогда Наливайко и начал собирать ватагу удальцов. «Повидимому, это единственное средство, к которому следует прибегать, имея дело с поляками», напрашивался естественный вывод.

По дороге из Варшавы Богдан осторожно зондировал почву, расспрашивая влиятельных козаков об их политических настроениях. Выяснилось, что почти все недовольны: козацкие полковники не выбирались более козаками, а назначались коронным гетманом; в старшúну попадали сплошь польские ставленники, для зажиточного козачества тяжела была мысль, что путь к карьере отныне закрыт.

Политическая власть на Украине находилась целиком в руках панов: киевским воеводой был Тышкевич, черниговским — Калиновский, подольским — Потоцкий и т. п.

О простом народе и говорить было нечего. Он страдал еще больше: кроме организованного, узаконенного насилия, случались украинские погромы. В Луцке, например, в 1634 году несколько недель длились насилия над русским населением.

Словом, человеку, желавшему поднять Украину против польских панов, можно было легко найти себе друзей и союзников, надо было только умело взяться. Богдан еще не решил окончательно, попробует ли он организовать мятеж, но с характерной для него дальновидностью и предусмотрительностью стал готовиться к этому.

Но до тех пор он продолжал свою одинокую борьбу против Чаплинского. Исчерпав все легальные пути, обив пороги всех судебных инстанций, он вызвал шляхтича на поединок. Чаплинский не принял вызова, а вместо этого напал ночью на Богдана. Первый удар пришелся по кольчуге, которую Хмельницкий носил под одеждой. Тогда Хмельницкий выхватил свою саблю и яростно устремился на врагов. Хотя он был один, а нападавших четверо, все они разбежались. Богдан остановил вспененного коня. В первый раз он добился хоть кратковременной, но реальной победы над своим недругом, и этим он обязан был своей сабле.

— Маю шаблю у руци! — вскричал он торжествующе. — Ще козацька не вмерла мати!

Этот эпизод послужил как бы толчком, последней каплей в чаше испытаний. Теперь жребий был брошен. Богдан решился организовать восстание.

Прежде всего он завладел королевской грамотой, сулившей козакам восстановление былых привилегий. В начале декабря того же 1647 года Богдан устроил в оставшемся у него маленьком домике в Чигирине пир, на который, в числе прочих гостей, позвал Барабаша. Напоив Барабаша допьяна, Хмельницкий снял с него шапку и платок и послал к нему в дом своего слугу. Слуга разбудил жену Барабаша и передал, что ему приказано привезти королевскую грамоту; в доказательство подлинности своих слов он предъявил шапку и платок Барабаша. Уловка удалась: грамота была выкопана из тайника и передана посланцу[59].

Итак, в руках Богдана оказалось сильное оружие. Но положение его сделалось очень опасным. Пан Конецпольский, до которого доходили известия о ведущихся Хмельницким мятежных речах, и без того относился к нему подозрительно, теперь же он решил арестовать его. По приказанию Конецпольского, шляхтич Адам Радлинский отправился разыскивать Богдана и, настигнув его в местечке Бужине, заключил под стражу. Но судьба благоприятствовала Богдану: за него поручился его старинный приятель, Чигиринский полковник Кречовский, и другие видные лица — и Конецпольский велел освободить его.

Однако в любую минуту мог последовать вторичный арест. Богдан не стал ждать его. Отдав детей в «добрые люди» и взяв с собой только старшего сына Тимофея, он бежал из Чигирина.

Куда?

Как эпически повествует Самовидец, упоминая о событиях 1647 года, «сего року Хмельницкий Богдан начал у войску запорожском славным быти, однакож, убегаючи от ляхов смерти, принужден уступить за пороги».

За пороги! Постоянное средоточие взрывчатого материала — людей, только ждущих сигнала, чтобы в сотый раз броситься в бой за попранные права, неизменное убежище гонимых и преследуемых.

Хмельницкий с очевидностью убедился, что в Польше простой человек, да еще русский, беззащитен перед шляхтой. Закон не защитил его ни от бесчестия, ни от разорения. Даже король не помог ему. Оставалось или покориться, раболепно служить тому же Чаплинскому, или решиться бороться до конца.