—   Минутку внимания! — громко произнес Ленский.

Дирижер в ужасе выронил палочку — и оркестр умолк.

Публика оживилась.

—   Извините, товарищи, что останавливаю спектакль на самом интересном месте,— взволнованно продолжал Ленский. Он стащил с головы парик и нервно пере­бирал витые кудельки.— Но я хотел бы задать всем присутствующим один вопрос. Вот вы, уважаемая пуб­лика, сидите здесь, такие нарядные, конфетки жуете. И вы, в оркестре, пилите на своих скрипочках, мурлы­каете на своих гобоях. И вы, товарищ дирижер, машете себе палочкой, а там хоть трава не расти. И все вы вместе делаете вид, что ничего особенного не происхо­дит. А между тем сейчас выйдет Онегин и у вас на гла­зах, с вашего, можно сказать, молчаливого согласия, застрелит меня в расцвете лет. Вот, пожалуйста. Вот он, вышел. Обратите внимание, целится. Я давно обо всем этом думаю и сегодня решил высказаться откро­венно, далее терпеть просто не могу. Я так формули­рую: почему он меня, а не я его? Чем я хуже? Чем?

В зале и на сцене воцарилось молчание. Онегин хладнокровно наводил оружие.

—   Я вас спрашиваю, а вы не отвечаете! — с отча­янием воскликнул Ленский.— Тогда я отвечу сам.

И он выстрелил в Онегина. Он выстрелил в него, подошел, наклонился, пощупал пульс.

—   Готов,— сказал Ленский.— Можно продолжать, товарищ дирижер. Немного волнуюсь, но ноты помню.

Но тут на сцену выбежали директор, председатель месткома, Татьяна, Ольга, Гремин, Трике и хор девушек.

—   Володя! — сердито сказал председатель мест­кома.— Как вы могли на такое пойти, если по воле авто­ров ваша роль кончается именно на этом месте! Начи­ная с этой минуты вам надо выплачивать сверхурочные, но имейте в виду, профсоюз на это не пойдет.

—   Мало ли что кончается! — запальчиво возразил Ленский.— А я, может, не наигрался. Я жить хочу, ра­ботать, учиться, быть полезным людям. Я стихи пишу. Из меня, может, второй Пушкин получится. И потом, я юный, честный, порывистый. А он был пустым и надмен­ным, и пользы от него общественному прогрессу — как от козла молока. Он и любить-то по-настоящему не умел — спросите у женщин.

—   Володенька, Володенька, люби, пока молодень­кий! — спел хор девушек и покраснел.

—   Нет,— задумчиво сказал директор, склоняясь над бездыханным Онегиным,— не так надо работать с кад­рами. А может быть, и так. Уберите.

Хор девушек унес Онегина.

—   А я его понимаю,— вдруг сказала Татьяна.— Нравится мне этот порывистый юноша.

—   А я не понимаю,— сказала Ольга.— Я привыкла замыкаться в своем горе. В этом горе я нашла свое счастье. Я не одобряю твоего поведения, Владимир.

—   И не одобряй,— презрительно ответил Ленский.— Вот возьму и на Татьяне женюсь.

—   Это уж слишком! — запротестовал дирижер.— У меня на такие номера музыки нет.

—   Жизнь неодолима,— вежливо заметил Трике.— Что поделаешь, где-то мы проморгали нашу молодежь.

—   Женись, женись на Татьяне! — закричала публи­ка. Но, конечно, не вся, а наиболее малокультурная.

—   Подождите,— возмутился генерал Гремин.— А мне как прикажете? Вызываю вас, молодой человек, на дуэль.

—   Принимаю ваш вызов,— гордо ответил Ленский.

Их развели, и генерал, опытный военный, прихлоп­нул Ленского, как муху, не целясь.

Дирижер обрадовался и дал знак играть последнюю картину.

Татьяна быстренько вышла замуж за Гремина, зашу­мел великолепный бал, и все начало помаленьку устра­иваться.

А тут еще и Онегин появился. Он сказал:

—   Хорошенький бы я был заслуженный артист, если бы из-за такого пустяка, как преждевременная смерть, пропустил свой выход. Тем более что местком согласен оплатить мою гибель как производственную травму.

Критик Дежурин, ведя меня знакомиться с известным романистом Нимурмуровым, говорил:

— Удивительный человечище! Но если захочешь дру­жить, придется терпеть одну его странность.

Нимурмурова мы застали во главе небольшого до­машнего застолья.

—   Опаздываете, други,— заметил он нам.— А мы деда Степана на пенсию провожаем. Прошу к столу.

С недоумением разглядывал я собравшихся: никак не мог догадаться, кто здесь дед Степан. На мой взгляд, мужчин пенсионного возраста за столом не было.

—   Где же он, дед-то? — тихо спросил я у Дежурина.

Чуткое ухо Нимурмурова уловило мой вопрос. Пи­сатель вышел в соседнюю комнату — его кабинет — и вернулся с толстой рукописью:

—   Тут он, мой пенсионер, в последней, восемнад­цатой главе первой части.

—   Первая часть будущей трилогии «Устои веко­вые»,— уточнил Дежурин и провозгласил: — Здоровье деда Степана!

Все дружно поддержали.

—   Мне мои герои роднее семьи,— сказал Нимурмуров.— Хочешь со мной дружить — присоединяйся.

Приобрести дружбу известного романиста показалось мне лестным, и я заверил, что присоединюсь. Это нас сразу сблизило. Нимурмуров окончательно перешел на «ты» и потребовал, чтобы я сегодня же, сейчас же на­чал читать «Устои вековые».

Гости разошлись, Нимурмуров удалился в кабинет, и оттуда раздался треск пишущей машинки, а я раскрыл роман. К своему стыду, среди ночи я уснул прямо над рукописью.

Нимурмуров разбудил меня на рассвете:

—   Дрыхнешь? А у меня неприятность. Прораб Се­менов напился.

—   Что с ним?

—   Девушка его бросила. Любил крепко. Он у меня практически непьющий. Но, сам понимаешь, стрессовая ситуация. Эх, Семенов, Семенов! Ведь увольнять тебя надо по всем правилам. А как я без тебя стройку про­должу? Давай завязывай, выходи на работу — может, товарищи простят.

Полусонное состояние в шесть утра помогло и мне ощутить среди нас физическое присутствие прораба Семенова.

—   Завязывай, Семенов,— поддержал я автора.— А Нимурмуров тебя не оставит.

—   Чудак ты, Семенов,— укорил писатель.— Я в следующей главе девушек на стройку привезу, комсо­молок рязанских, и подберем тебе сударушку лучше прежней, клянусь!

Домой я уходил, глубоко очарованный любовью пи­сателя к своим персонажам.

Примерно через неделю, под вечер, Нимурмуров позвонил:

—   Немедленно приезжай! Колоссальное событие! Люська Кандаурова родила!!!

—   Погоди... Какая Люська? — По численности насе­ления роман был соизмерим с небольшим райцентром, и это, я полагал, должно было извинить мою забыв­чивость.

—   Внучка деда Степана! Та самая, которую в третьей главе крепко обидел заезжий адвокат Суньчевский, а потом еще никак не мог выкорчевать ее юный образ из своего развратного сознания. Вспомнил? Которую предместкома из петли выдернул в последний момент... И вот — родила!

—   Поздравляю. Мальчик, девочка?

—   Мальчик. Четыре кило. Богатырь! Решили назвать Ильей.

—   Хорошее имя...— Я помялся, но любопытство пре­возмогло.— А от кого мальчик?

—   А вот угадай.

—   Неужели от Суньчевского? Ну и подлец!

—   Если бы от него — стал бы я радоваться? Думай.

—   От Семенова?

—   Нет.

—   От предместкома?

—   Да нет же.

—   Постой... А не от этого... который в седьмой главе застал ее на купанье в уединенном месте, где река Золотырка петляет меж высоких дубрав?

—   Нет, нет, нет. Ни за что не угадаешь! Да ты с ним еще не знаком. Помнишь, в четырнадцатой главе на стройку приезжает из областного центра умная кра­сивая Женя Суховей? Я ее сначала хотел за Семенова отдать, познакомил. Но что-то у них не заладилось. Как ни крутил, вижу: полюбить ей тут некого... И осе­нило свыше! Переделал ее в мужчину. Все осталось: и Женя, и Суховей, и ум, и красота, только теперь это мужской ум и мужская красота. Люська Кандаурова как его увидела, так и запала... В общем, приезжай, а то обижусь. Радость-то какая!

В подарок новорожденному я привез пачку отлич­ной финской бумаги. Нимурмуров погладил листы и сказал:

—   Что ж, как раз на первые детские впечатления Илюшки. Благодарю. Ну... давай. За Илью-богатыря, за его счастливую мать. Люська еще в роддоме, но при­слала записку: чувствует себя хорошо, обещает главе так к двадцать третьей родить дочку. За это!